Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

К регулировщику подъезжают трое верховых.

Посылаю Валегу узнать, не из нужной ли они нам дивизии. Он идет и спрашивает что-то, держась рукой за повод. Возвращается.

— Говорят, сто восемьдесят четвертая напрямик к переправе пошла. Они не из нее, но видали бойцов.

Всадники скачут дальше, поднимая облако пыли.

— Ну что ж, я пойду, — говорит Игорь.

— Ну что ж, иди, — отвечаю я и протягиваю руку.

Кажется, надо еще что-то сказать, но ничего не получается.

— Я не прощаюсь, — говорит Игорь.

— Я — тоже.

Мы трясем друг другу руки.

— Будь здоров, Валега. Смотри за лейтенантом хорошенько.

— Обязательно… Как же!

— Ну, я пошел.

— Всего, Игорека.

— Да… У меня твой нож перочинный, кажется, остался.

— Разве?

— Вчера я у тебя брал, когда хлеб резали. — Он шарит по карманам. — Вот он, под подкладку завалился.

Игорь протягивает нож — Валегин трофей, роскошный золингеновский нож с двумя лезвиями, штопором, шилом, отверткой и еще целой кучей непонятных инструментов.

— Ну, теперь все. Будь здоров.

— Будь здоров.

И он уходит своей обычной, непринужденно ленивой походкой, сдвинув пилотку на затылок и засунув руки в карманы.

Неужели и с ним я уже никогда не увижусь?

На переправе, как и всегда, трудно что-либо понять. Лошади, повозки, пушки с передками, пятящиеся в темноте машины. И люди. Людей больше всего — ругающихся, сталкивающихся, что-то отнимающих друг у друга. Кто-то на кого-то наехал. Забыли какие-то ящики. Ищут какого-то Стеценко. Ждут катера. Ругают его. Уже давно должен быть — и все нет…

Грузятся сразу две дивизии — сто восемьдесят четвертая и еще какая-то, двадцать девятая, кажется.

И во всей этой суматохе надо найти какого-то дивинженера, или командира дивизии, или начальника штаба — вручить пакет и ждать дальнейших распоряжений. А распоряжений, вероятно, никаких и не будет. У всех и так голова кругом идет — и пушки надо погрузить, и боеприпасы, и лошадей, и людей не растерять, и вообще какого чорта вы сейчас лезете, когда видите, что делается!

Я нахожу инженера, но не того; нахожу командира полка, но тоже не того — из двадцать девятой.

Кто-то дергает меня за рукав.

— Слушай, друг, фонарика нет?

— Есть.

— Посвети, дорогой. А то с ног сбился. Карту дали, а что в этой темноте кромешной увидишь…

Различаю только массивную фигуру в телогрейке, с болтающимся на груди автоматом.

— Давай под лодку залезем… Две минуты только. Ей-богу.

Под лодкой тесно, пахнет гнилым деревом. Зажигаю фонарик. Горит он тускло, — батарея кончается. У человека оказывается крупное, тяжелое лицо с широко расставленными глазами и мясистыми губами. На воротничке — шпала. С трудом вытягивает карту из лопающейся от бумаг, перетянутой резинкой планшетки.

— Вот и разбери, — тычет он грязным ногтем в красный, неровный треугольник на карте. — Карта тоже называется! Белый квадрат вместо завода. Что тут поймешь? — И он длинно и заковыристо ругается.

— Должны дивизию менять. Говорили, на переправе представитель будет. Чорта с два! Ни души. Теперь ищи этот треугольник в городе. КП ихнее — дивизионное. Ни ориентира тебе, ни черта!

Спрашиваю, из какой он дивизии. Оказывается, комбат 1147 полка 184-й дивизии.

— Не у вас сегодня инженера убили?

— У нас. Цыгейкина. А что?

— Я на его место прислан.

— Ну! — Крупнолицый капитан даже радуется. — Вот и хорошо. Поедешь с нами. Я один, как палец, остался. Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит…

Мы вылезаем из-под лодки.

— Подожди минутку. Лошадей только проверю. А то знаешь этих старшин…

Он исчезает, точно растворяется в толпе и крике. Я ищу Валегу. Он примостился уже около каких-то ящиков и мирно спит, поджав ноги, чтоб не оттоптали. Поразительная у него способность спать в любой обстановке. Сажусь рядом. С реки тянет легкой, успокаивающей прохладой. Пахнет рыбой и нефтью. Топчутся рядом кони, позвякивая сбруей. Где-то, совсем уже далеко, все еще ищут Стеценко.

Город горит. Даже не город, а весь берег, на всем охватываемом глазом протяжении. Трудно даже сказать, пожар ли это. Это что-то большее. Так, вероятно, горит тайга, — неделями, месяцами, на десятки, сотни километров. Багровое, клубящееся небо. Черный, точно выпиленный лобзиком силуэт горящего города. Черное и красное. Другого нет. Черный город и красное небо. И Волга красная. «Точно кровь», — мелькает в голове.

Пламени почти не видно. Только в одном месте, ниже по течению, короткие прыгающие языки. И против нас — измятые, точно бумажные цилиндры нефтебаков, опавшие, раздавленные газом. И из них пламя — могучие протуберанцы, отрывающиеся и теряющиеся в тяжелых, медленно клубящихся фантастических облаках свинцово-красного дыма.