Момо Капор - Хроника потерянного города. Сараевская трилогия

«Ностальгия» завела карусель мелодий, и она кружилась все быстрее и быстрее, не позволяя каждому танцу завершиться как следует, и музыка превратилась в нескончаемую кавалькаду музыкальных цитат. После «Восточного коктейля» из тумана вынырнул «Мост через реку Квай», скорее марш, нежели подвижный танец. Пространство перед оркестром моментально превратилось в воинский плац, и Боб принялся маршировать под резкие такты этой старинной киномузыки. Однажды зимой он с каким-то чартерным рейсом залетел в Таиланд, в вечное влажное лето, и оказался там на болотистой реке Квай, ступив вместе с группой сентиментальных англичан на легендарный мост. На опушке доисторического леса, у моста, он увидел, как вокруг небольшой пыльной арены сиамцы делают ставки на мангуста и кобру. Только ощутив вблизи теплую гниль джунглей, где все зовет прилечь под дерево и уснуть мертвым сном, превратиться в гумус, из которого вырастет нечто более полезное, нежели человеческое существо, только увидев маленького подвижного мангуста величиной не больше белки, как тот расправляется с королевской коброй – только тогда человек начинает понимать, что победить таиландцев невозможно и что здесь все войны умирают. В ту же ночь, благодаря собственной болезненной тяге к самым мрачным местам, он оказался в бангкокском «Родо Сиаме» – самой мрачной и самой вонючей дыре, в которой ему довелось побывать, где сотня абсолютно голых сиамок танцевала с гостями под марш «Мост через реку Квай». Подпольные вертепы Пляс Пигаль и Сорок второй улицы Нью-Йорка, краснофонарные салоны Брюсселя и Антверпена, порноклубы амстердамской площади Дам, афинские кварталы трансвеститов были просто детским садиком по сравнению с этим прокуренным подвалом, в котором распускались картины, на голову превосходящие самые болезненные мечты свихнувшегося эротомана. Нескончаемая вереница голых таиландок занималась любовью (если это вообще можно назвать любовью) во всех возможных и невозможных позициях, которые только могут взбрести в голову маньяку, в то время как остальные, временно не занятые девочки налетали на посетителей так, будто от согласия зависела их жизнь. Без конца чередовались сцены, в которых роли любовников исполняли змеи, бутылки кока-колы, бенгальские огни, превращавшие девушек в живые факелы… Ни одной из этих маленьких рабынь с целомудренными восточными лицами и телами блудниц не было больше пятнадцати. Разыскивая туалет в зале, по которому плавали тонкие струйки дыма наркотической травки, Боб случайно открыл какие-то двери и увидел крутую лестницу, на которой сидело множество голых девочек, готовых заменить своих сестер. Его замутило от одного вида этой партии молодого желтого мяса. Посреди гнусного ада, за длинной стойкой, трудились с десяток серьезных чиновников в возрасте, подсчитывающих заработок сиамских рабынь. Девушки подходили к лысому шефу и с почтительным страхом выставляли на его стол пробки от бутылок с кока-колой и пивом, доказывая право на свой нищенский процент. И все это время на мосту через реку Квай грохотали доски под колесами автомобилей. Каждый раз, заслышав этот марш, Боб вновь ощущал тошноту, вызванную ужасной нищетой и унижением. Из «Родо Сиама» он вышел другим человеком, совсем не таким, каким был прежде.

Еще до того, как «Ностальгия» перешла к следующему танцу, жюри исключило из соревнования вдохновенную учительскую пару, которые под ритмы марша продолжили исполнять любовный танец тетеревов в период спаривания. Поражение они восприняли на удивление легко.

На сцене, кроме Боба и Белы, остались только Даркеры и Вечная супружеская пара.

Год, когда появляется какой-нибудь новый танец, вписывается в историю легкой музыки золотыми буквами. Таким стал 1988 год, когда латиноамериканская ламбада в течение ночи завоевала весь мир. Боб совершенно случайно присутствовал при ее рождении (тогда он оказался в Каракасе, столице Венесуэлы) в корчме, где собирались кубинские эмигранты. Это опасное место называлось «Вьеха Хабана», и его заполняли коренастые, темнокожие кубинцы, лишенные родины, с черными прилизанными волосами, умащенными бриллиантином. Они носили двубортные пиджаки, левые лацканы которых слегка оттопыривали пистолеты. Их жены, коротконогие, пухленькие, широкобедрые негритянки с темным страстным блеском в глазах, до упаду танцевали ламбаду, гордясь тем, что мужья и любовники привели их в такое изысканное местечко, как «Вьеха Хабана», где пьют ром «баккарди» с лимоном и молотым льдом, а на закуску подают тортильи из кукурузной муки и сыра. Как бы неуклюже они не выглядели, кубинцы, как только начиналась ламбада, превращались в латинских грансеньоров, гордо и прямо несущих верхнюю часть тела, в то время как ноги и бедра творили настоящие чудеса, неустанно переплетаясь и становясь в самые изысканные позиции. Этот танец, что-то вроде ускоренного аргентинского танго с элементами самбы и мамбы, делал их как бы невероятно подвижными и легкими: он исходил из самой глубины их души. Глядя на них, Боб готов был поклясться, что в танце они хорошеют, забывают про толстые животы и короткие кривые ноги. Он пытался подражать им, танцуя со своей гостеприимной хозяйкой Мерседес, но даже близко не мог сравниться с ними, потому что музыка проникала в них, похоже, сквозь источенный червями пол, через ноги в каждую частичку их низкорослых тел. Это была короткая, но хорошо оплаченная поездка. Он провел в Каракасе всего одну ночь, и утром следовало вернуться в Нью-Йорк, чтобы присоединиться к экипажу. Он контрабандой протащил через таможню два свернутых в рулон полотна старого белградского художника (белоруса по национальности, эмигранта Колесникова), которые дедушка Мерседес просил передать своей внучке, полагая, что той удастся продать их и обеспечить тем самым безбедную жизнь. Когда они размотали их на ковре ее гостиной, бело-голубой снег Колесникова замел всю Венесуэлу.