Момо Капор - Хроника потерянного города. Сараевская трилогия

Застигнутая врасплох внезапным перелетом на Восток Бела с недоумением посмотрела на отца, но Боб, со знанием дела воздев руки горе, моментально перевоплотился в старого ходжу, и шаг за шагом начал движение в тяжелом восточном ритме, одновременно приподнимая согнутую в колене правую ногу. Бела рассмеялась. Так они еще никогда не танцевали. Наверное, она еще не все знала о своем отце. Сориентировавшись, она выбрала для этого танца роль одалиски из «Шехерезады» Римского-Корсакова, которая оказалась ей весьма к лицу.

А Боб вдруг оказался в «Хан Марджане», каменном багдадском здании шестнадцатого века в старом квартале, сохранившемся со времен «Тысяча и одной ночи». В городе было затемнение, поскольку на него падали иранские ракеты, а на крыше его гостиницы «Эль Мансур Мелия» расположилась зенитная батарея с двадцатимиллиметровыми стволами, на которые он каждый день любовался, плавая в бассейне, выкопанным в форме сердца. В тот день ракета поразила один из самых роскошных багдадских отелей, превратив его в груду стеклянных осколков, но иракцы не обращали на это внимания – жизнь продолжалась в стране, где, в отличие от прочих арабских государств, было позволено открыто торговать в розлив алкогольными напитками. Мрачные курды с ножами за поясом под галабией, изнеженные черноволосые кувейтцы в обязательных очках «рей бан», саудиты и безобразно богатые шейхи из Эмиратов приходили в «Хан Марджан», чтобы спокойно выпить виски и от души повеселиться. Мужчина без усов чувствовал себя здесь голым. «Хан Марджан» был самым знаменитым арабским святилищем макамы – особой манеры исполнения, верховным жрецом которой стал Юсуф Омар, слепой певец и виртуозный исполнитель на длинношеей четырехструнной восточной гитаре под названием «джоза». Певцу аккомпанировал струнный инструмент, напоминающий цимбалы, который в арабском мире называется «канун». Со всех сторон он был окружен десятками миниатюрных тимпанов, которые стучали совсем как капли дождя по медным куполам хана [12]. Слепой бард гундосил старческим голосом балладу «Диш даша субга нил» – «Платье цвета цикламена», в которой поэт восхищается своей возлюбленной, описывая ее волосы, которые «так густы, что в них не заметен даже пробор». В его пении было столько тоски по давно прошедшей молодости и исчезнувшим багдадским садам, что под древними сводами слышалось только позвякиванье льда в стаканах с виски. И тогда он незаметно менял ритм и окраску голоса, чтобы погрузиться в «дабаку», напоминающую плач или причитания, и запеть «Хаб алхава» – «Дует ветер пустыни»… Место для танцев перед оркестром покрывал огромный темный персидский ковер, настолько красивый и легкий, что Боб ничуть бы не удивился, если бы он взлетел, как в сказке. Словно подавая общий сигнал, на ковер с достоинством шагнул босоногий старец в вышитых одеждах и с тяжелым серебряным кальяном на голове. Он начал легкий танец с торжественно вытянутой головой, ни разу не подняв руки, чтобы поддержать кальян. Он двигался все быстрее и быстрее, как иссохшая птица, подхваченная вихрем пустынного ветра, а вслед за ним, словно повинуясь немому призыву, двинулись бедуины с «ролексами» на запястьях и тяжелыми золотыми цепями на смуглых шеях. Танцевали как в трансе, ступая мягко и бесшумно, слышалось только хлопанье долгополых галабий, трепещущих на невидимом ветру…

В ту ночь Боб со своей последней любовницей, стюардессой Лиляной, был в гостях у крутивших дела в Багдаде наших деловых людей, получателей груза, прибывшего с чартерным рейсом. Лиляна, стройная длинноногая брюнетка родом с юга Сербии, дрожала от желания вступить в танец, и Боб помог ей подняться на возвышение перед оркестром, где ее широкая белая юбка тут же закружилась среди трепещущих галибий. Танцевали, как обычно, босиком. Светловолосая пара белых моментально привлекла внимание богатых арабов. Они спрашивали, что это за парочка, которая танцует совсем как они, но только темпераментнее и с большей тоской, с какой-то неизвестной печалью в движениях? Они и представить не могли, что восточные ритмы глубоко врезаны в само их естество, что они текут в Лиляниной крови, что именно так они танцуют на свадьбах, перед самым рассветом, где-нибудь в Куршумлии или во Вранье, и что Боб той ночью вновь погрузился в тенистый сад Синановой текии и превратился в дервиша из своего старого сна. Он, собственно, танцевал партию Сараево, о котором до боли напоминали ему серые каменные стены хана, багдадские крытые рынки и базары, торговцы, сидящие со скрещенными ногами и спокойно покуривающие в дверях лавок, нищие в лохмотьях, смирившиеся со своей судьбой, шум воды в фонтанах, запах жареной баранины, завывание ходжи с минарета, знакомый стук деревянных подметок по мостовой – множество запахов и звуков его детства. Родной город причинял ему в Багдаде куда больше боли, чем в любом другом месте, и хотя он уже несколько раз слышал свист ракет и глухие взрывы (тем не менее никто не прекращал танцевать), Боб не мог даже предположить, что ракеты, которые промахнулись по Багдаду, будут лететь в пространстве целых четыре года, пока не угодят в Сараево.