Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

«…Один из наших отрядов перехватил радиограмму высшего руководства НСЗ поручику «Яну», который командует бандой НСЗ в Яновских лесах: «Сообщаем, что немцы хотят войти в контакт с НСЗ, предпочтительно с «Зубром», они обещают оружие и боеприпасы для уничтожения ППР. Дело курирует гестаповец Август из Красника через Дыбовского, полицая, который служил в Уланове, а теперь — где-то в Аннополе или под Красником. Честь имею! Начальник службы порядка — Юр». — Что тут добавить к этому рапорту, если и так все ясно».

«Дорогая Мария, времени у меня совсем мало, поэтому пишу тебе всего несколько слов. Я жив, здоров, скучаю, и в этих словах заключено все, что я хотел бы тебе сказать. А Кароль никогда уже не принесет тебе моего письма, потому что Кароля уже нет среди нас. Жаль парня, ему было всего девятнадцать лет, единственный сын. А я жив и все больше верю в свою счастливую звезду. За Бугом становится жарко. Значит, не за горами тот наш прекрасный мир, к которому стремимся из последних сил, но с растущей надеждой. Этот мир уже близок, Мария. Он действительно уже близок. А дни все короче, и ночи пролетают быстро, и мне все больше хочется жить. Это хорошая примета. Знаю все о твоем смелом решении, Мария. Горжусь тобой и очень за тебя тревожусь. Не хочешь отстать от Крыськи, которая вот уже полгода в лесу. Вдруг мы с тобой встретимся, на какой-нибудь солнечной поляне?»

И вот двор уже наполнился гомоном, криком, пением, руганью, хлопаньем дверей, лаем собак. Мария замечает «Лорда». «Лорд» спокойно идет через двор, будто ему некуда спешить, и он оказался здесь совсем случайно. Потом слышатся тяжелые шаги на лестнице, минута тишины и условленный стук в дверь. Мария закрывает окно. Внимательно смотрит на серые стены комнаты, на покрытый клеенкой стол, ветхие стулья, кровать, где когда-то спал Петр. Надо насмотреться, потому что завтра уже этого не будет, завтра войдет сюда кто-то чужой, для кого эта комната станет всего лишь обыкновенным, грязным, тесным прибежищем. Снова стук в дверь. Надо пройти по комнате, как по собственной жизни. Тут когда-то она встретилась с Петром, тут же с ним и простилась.

— Я опоздал, под Избицей была перестрелка, — говорит «Лорд», — пришлось переждать.

— И хорошо, что опоздал, — пробует улыбнуться Мария, — я побыла наедине с собой.

— «Густаву» очень нужна тетрадь. Я сегодня же должен ему ее вручить.

— Я пойду с тобой, — говорит Мария, — и сама ему вручу.

— Такого приказа не было.

— Но я принесла тетрадь оттуда. Три дня несла ее; наверное, я имею право?

— Пожалуй, да, — соглашается «Лорд», — пойдем к «Густаву» вместе.

Мария вынимает из кармана три исписанных листка и кладет рядом с тетрадью. Склоняется низко, словно хочет еще раз все прочесть.

— Только это и осталось от Петра, — говорит она спокойно, кажется самой себе, и «Лорд» понимает и молчит.

Перевод Д. Шурыгина.

Еще четыре дня назад, когда они, запыхавшиеся, совершая ночные марш-броски, проходили пустые деревни и поселки, когда приостанавливались у погнутых, задранных в небо, простреленных насквозь указателей и разбирали по складам: Приббернов, Мюленбек, Морин, — рядовой Рутяк, раздумывая о завтрашнем дне, думал и о том, как устроить, чтобы сын его наконец был при нем. Дело было проще простого. И может, именно поэтому никто не желал Рутяку содействовать. Те, что шагали в неизвестность, стирая до крови ступни (командир взвода: «Если бы ты, Рутяк, хотел пополнить взвод, допустим, десятком старых вояк, тут бы я мозгой пошевелил, а ты мне голову морочишь из-за одного сопляка. Пришлют его к нам официально — возьму, поставлю на довольствие, не пришлют — переживем»), жуя махорку, ибо курить запрещено приказом, — те, что делали по семь километров в час, а то и больше, полчаса на привал, а то и меньше (старшина роты: «Я помню, Рутяк, чего ж не помнить, но не теперь, браток, всему свой черед. А ты, Рутяк, не убивайся, дорогуша, и не думай, что самые страшные подлости враги готовят второму батальону, а третий батальон будут встречать цветами. В любом батальоне, дорогуша, можно схлопотать пулю или заработать медальон. Не так ли?»), пропыленные и усталые люди, еще не знавшие, на Берлин они идут или на Щецин, твердо знали, что даже на марше можно чуток вздремнуть, а уж если думать на ходу, так либо о сверхважном, о приговоре судьбы, к примеру, или, напротив, о такой чепухе, как песчинка, которая попала в сапог и натирает пятку. А то, чего просит Рутяк, не отнесешь ни к сверхважному, ни к пустякам. «Не так ли?» — спрашивает ротный старшина, сержант Мрочко. «Так-то оно так, — отвечает Рутяк с полным вроде бы пониманием, но и не без некоторого сомнения, — все ясно и правильно, гражданин сержант, но если во всех батальонах можно одинаково схлопотать и заработать, то я покорнейше прошу, чтобы, значит, сын мой, Рутяк Владислав, в третьем батальоне зарабатывал. Меня-то на двух войнах натаскивали, и я знаю, когда такого сопляка из окопа вытолкнуть, а когда за шиворот схватить, чтобы зря головы не высовывал». Наконец остановились в пропахшем весенним паводком лесу, который доходил почти до самого берега. И сразу же от взвода к взводу шепоток: на месте мы, конец похода. Кто был поближе к железнодорожному полотну, тот мог прочесть на красной стене полустанка: Цекерик. А кто был подальше, тому ротный старшина объяснил, что к чему: «Шабаш, ребята. Озеро, которое впереди, это река Одра. Установим здесь такую границу, что лучшей не надо». Река была как озеро. Широко разлившаяся, ленивая, взбаламученная у берегов, неподвижная, словно замерла в ожидании своей большой судьбы. И когда уже нагляделись вокруг, осторожно высовывая головы из неглубоких траншей, поскольку западный берег гостеприимно приветствовал их огнем снайперов, когда насмотрелись на деревья, словно бы уже зеленые, на утреннее небо, предвещавшее вёдро, на реку, которая могла внушить страх (кто хотел, тот слушал Рутяка, а Рутяк скорее к себе обращался, нежели к тем, которые головой согласно ему кивали: «Такой широченной реки мы еще не одолевали, даже на хорошей лодке в четыре весла махать не менее получаса, ведь там-то, куда хватает взгляда, только еще стрежень, значит, целый час промашешь, прежде чем на тот треклятый берег ступишь»), когда радостное возбуждение из них вышло, как воздух из лопнувшей камеры, и вернулась усталость, ибо можно три дня ноги обманывать, но на четвертый они набираются ума-разума и без всякого разрешения ищут отдыха, положенного, как бы там ни было, человеческим ногам, — сержант Мрочко отыскал Рутяка. Сел рядом с ним под сосной. Тоже прислонился к стволу. Угостил Рутяка махоркой и, едва прокоптили первой затяжкой глотки, угостил его словами: «Я доложил о твоем деле поручику, а тот говорит: «Дело житейское, подсоблю Рутяку, если смогу. Потолкую с командиром батальона, — так мне сказал поручик, — а подвернется случай, то и с самим полковником Сеницким». Что ты на это скажешь, Рутяк?» — «А то скажу, что радуюсь. А в особенности потому, что Рутяк Владислав — сын мой единственный. Есть еще в доме две девахи, да замужние, считай уже как бы отрезанный ломоть. И я низко кланяюсь вам, пан сержант, за эту услугу». — «Да катись ты, Рутяк, к чертям со своим поклоном. Для меня вся эта коммерция только тем важна, что в роте одним активным штыком прибавится. Верно?» «Верно, — горячо поддакнул старый солдат. — Двое Рутяков, вместе взятые, — большая сила. А Владек силен как кузнец, только солдатской сметки ему малость недостает».