Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

— Прелестно. Витольд тебя научил? — Доба Розенталь встревоженно присматривалась к стоявшей у окна дочери, долго молчавшей дочери, и теперь рада, что Сабина прервала молчание. — Он уже должен вернуться, мама… — Она открывает оконце, прислушивается к отзвукам угасающего избицкого дома. Может, через минуту раздастся знакомый скрип калитки? Потом веселое посвистывание — песенка о краковяке и его семи скакунах была их условным знаком. Даже если бы Витольд засвистел другую мелодию, Сабина узнала бы, что это он. Если бы молча отворил калитку, тоже бы знала, что это Витольд возвращается. Она уверяла его всерьез: — Ты этого даже не представляешь, ведь калитка скрипит иначе, когда ты ее открываешь. — Он засмеялся, целуя девушку в щеку: — Иначе? Значит, даже калитка радуется моему возвращению? — Доба Розенталь снова внимательно приглядывается к дочери. Нет нужды все время разговаривать, можно молчать, хотя молчание Сабины ей не нравится. От такого молчания только один шаг до какой-нибудь трагедии. — Что ты хочешь, Саба, ведь он работает в поте лица, чтобы у тебя был кусочек масла и кофе с настоящим сахаром. И ты еще требуешь, чтобы он каждый день являлся к тебе пунктуально, как чиновник в довоенном банке? — Не требую, просто боюсь за него. — Он уже не ребенок, Саба, и знает, что делает. Все взял на себя, взвалил себе на плечи и все тащит. Что бы мы без него… А когда приезжал к нам впервые в Щебжешин, был совсем беспомощным птенцом. Порой мне не верится, что тогдашний Витольд и нынешний Витольд одно и то же лицо. Слышишь, что я говорю? — Слышу, мама. — Всего она не слышала, так как именно сейчас пыталась припомнить позавчерашний разговор с Витольдом. Он объяснял ей, что все чаще занимается теперь такими важными делами, о которых нельзя рассказывать. — Такими важными? — Не спрашивай о подробностях, я присягал. — Верю тебе, должно быть, это действительно серьезно, раз наши встречи отошли на второй план. — Тучи заслонили небо, на чердаке царила такая тьма, что Сабина даже не различала окна, находившегося в метре от колченогой пыльной кушетки, на которой они сидели. — Не будет сегодня никаких звезд, никуда мы не поедем на Большом Возу, останемся здесь, — сказала Сабина. Пусть он меня поцелует и пусть узнает все мои мысли, которых я порой стыжусь, а сегодня горжусь ими, подумала Сабина. В смертельном напряжении, как будто прыгала с крутого обрыва в глубокий поток, она взяла холодную руку Витольда и неотвратимо понесла сквозь тьму. Пока Витольд не ощутил под пальцами маленькое, словно еще недозрелое, но уже отягощавшее ветку яблоко. И была это грудь Сабины.

Лишь после завтрака Ян снова услыхал голос соседа: — Пан Буковский, вы знаете Реевец? — Слабовато, всего один раз побывал там, к тому же давно, примерно в тридцать третьем году. — Если выйду отсюда целый и невредимый, съезжу в Реевец. Разыщу мать того парня, может, и Терезу найду, которая путалась с Августом, расскажу им все, что надо… — А что надо? — Надо им рассказать, что наш парень погиб геройски… — Не погиб, а тихонько помер от паршивого тифа. — Тут не умирают, пан Буковский, умереть можно в собственном доме или хотя бы под собственным забором. По эту сторону колючей проволоки каждый хефтлинг погибает как герой, даже если сам скачет в выгребную яму. А я не уверен, такими ли нас после войны сочтут? Мой брат будет на высоте, ведь он не дался им в руки, стрелял и воевал, а меня-то просто гноили здесь, а парень из Реевца загнулся от дурацкого тифа. Один наш, деревенский, сразу в лес подался и партизанский отряд собрал. В волостном правлении документы по продналогу сожгли, фольксдойча порешили, полицая пустили в расход, организовали несколько налетов на пункты слива молока, и в округе появился свой орел. Пан Буковский, что я буду значить рядом с таким орлом, когда вернусь в свой Немежин? — Сперва надо вернуться… — произносит в раздумье Ян, а сосед усердно кивает, поддакивая, и кричит: — Я вернусь, я в это уже поверил! Худшее позади, даже из барака смертников удалось вырваться, и теперь уж запросто не дамся.

Витольд чувствовал, что за ним следят. Он более часа петлял по пустеющим улочкам, нырял в темные провалы подворотен, через заборы и ограды забирался в чужие дворы. Однако преследователи были неутомимы, упорны и хорошо знали свое ремесло. Пытался догадаться, давно ли началась погоня. Не тогда ли, когда вышел из подворотни дома «Редактора»? Если так, то «Редактор» погорит со всем тиражом «Хлопского знака». Значит, большой провал? Витольд пытался восстановить в памяти события последних шести-десяти минут. Он шел по Краковской улице, на минуту задержался у массивного здания костела и, кажется, именно тогда впервые ощутил тревогу. Приземистый мужчина в слишком длинном пальто остановился на противоположной стороне улицы и принялся так неловко закуривать, точно был заинтересован в том, чтобы стоять и ломать спички. Потом низкого сменил высокий, плечистый, куртка у него едва сходилась на широкой груди. Чуть позже коротышка шагал рядом с высоким, и они уже не выкидывали никаких фокусов, не изображали случайных прохожих. Почему медлят? — подумал Витольд, нащупывая в кармане конверт. Должен был передать его «Линю», но уже не передаст. В таком городишке нет никаких шансов скрыться, подумал он, я у них как рыба в сети. Остается только сеть вытащить. Дойдя до магистрата, свернул влево, в аллею парка, но парк был голый, деревья и кусты уже облетели. Если бы здесь избавился от конверта, преследователи это бы заметили. Конверт. Контакт с «Линем». Конверт. Нагрянуло ли уже гестапо к «Редактору»? Несколько сот почти еще теплых экземпляров двухнедельника, доставленных вчера в Красностав из Орховца. Почти весь тираж. Конверт. Что с ним делать? И еще о матери думал, о Сабине. О своей судьбе не думал, как будто затягивавшееся бегство, финал которого был предопределен, лишило его воображения. Пробегая узкий, вонючий двор, он заметил дощатый нужник. Выхватил из кармана серый запечатанный конверт, торопливо порвал и бросил в очко. Это была последняя возможность, так как за воротами его уже дожидались. — Витольд Буковский? — Буковский, в чем дело? — В дерьме собачьем, ловкач. — Поставили его лицом к стене, велели поднять руки и тщательно обшарили все карманы. — Я работаю у Вежбовского, он может подтвердить, работаю хорошо. Немного подрабатываю у столяра, хотя ни одной дощечки не стащил. — Молчи, не дурачь нас! — рявкнул коротышка и ударил Витольда выше поясницы.