Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Доба Розенталь еще раз перебирала в памяти все подробности и маленькими глотками пила эрзац-кофе с сахарином. Если память принуждать к чрезмерным усилиям, то память часто начинает вскипать и разыгрываться, как река в половодье. И неудивительно, что эта полая вода вышла из берегов, залила луг с умирающим тополем, быстро управилась с щебжешинскими улочками и уже начала подбираться к пузырьку из-под лекарства, где Доба Розенталь хранила сахарин. Бутылка как бутылка, средней величины, зеленого стекла, а какое в этой бутылке богатство. Можно его быстро и с относительной точностью оценить, вычтя четыре белые таблетки, растворенные в кофе полчаса назад. В прошлом году Леон Розенталь купил сто таблеток за тридцать злотых, а затем сто таблеток за сорок пять злотых. В январе Доба насыпала в зеленую бутылку двести таблеток, заплатив Бене Драбинке сто двадцать злотых да еще угостив его рюмкой медицинского спирта. А когда Леона привезли из инфекционного изолятора, где он отчаянно боролся с сыпным тифом, Доба на радостях крайне легкомысленно выложила за двести таблеток двести злотых. А Беня еще рвал на себе волосы и божился, что эта самая убыточная сделка за всю его долгую жизнь. А может, он был прав? Ведь если вдуматься, то увидишь, что сбываются самые мрачные предсказания и все дорожает, за исключением жизни.

Щеки Сабины порозовели от утренней свежести и утреннего солнца. Она собирает крошки. Ест неторопливо, с надлежащей осторожностью, ведь лепешки мать пекла на жаровне всего-навсего из затхлой муки с солью, замешенной на воде, и поэтому они не могут не крошиться. К тому же пекла она их в прошлую пятницу, значит, четыре дня назад. — Слышишь, Сабина, слышишь? — воскликнула Доба Розенталь, и крошки, которые Сабина держала на раскрытой ладони, высыпались, упали на землю, как манна небесная. Тарахтенье колес так внезапно раздалось над тихим берегом реки и глубокими выбоинами дороги, у которой они сидели, что ни та ни другая даже не подумали о бегстве. Услышали пофыркивание лошади, крестьянская телега медленно выезжала из низкорослого кустарника, а они сидели недвижимо, повернувшись боком к этому воплощению их неопределенной судьбы, катившей на четырех колесах. Мужик заметил сидящих женщин, собрался было что-то крикнуть, уж и рот широко разинул, но возглас застрял в горле. Присмотрелся к Добе Розенталь, а к другой, что помоложе, даже не стал присматриваться. Все было ясно, как этот весенний денек, который начинался так безоблачно. Лошадь шла не спеша, пожалуй, даже замедлила шаг в нескольких метрах от окаменевших женщин, а мужик, все еще с открытым ртом, заинтересовался вдруг макушками придорожных сосен. И тут Сабина очнулась. Сперва услыхала учащенное биение пульса, потом резко и болезненно кольнуло под левой грудью, а чуть позже она как бы впервые открыла солнце, запах реки и цвет травы. А значит, должна была немедленно принять этот мир, который секунду назад ее принял. — Добрый день! — крикнула весело и, словно ошеломленная собственной радостью, повторила еще громче: — Добрый день! — Мужик оставил в покое макушки сосен, повернулся к девушке и широко, беззубо осклабился. Его бурое от дождей, солнца и ветров лицо, изрезанное тысячью морщин, еще больше сморщилось от широкой улыбки. Он приподнял шапку, и его голова, покрытая редкими волосами, показалась Сабине слегка помятым глобусом, на котором неискушенная рука начертала складки горных массивов, пологие закраины долин, русла рек и речушек. Мужик дернул вожжи, и лошадь остановилась, точно заранее подготовленная к подобному развитию событий. — Куда же это вы? — захрипел он, так как не успел еще соорудить цигарку и прочистить махорочным дымом легкие. — Туда, пожалуй, туда. — Сабина показала рукой на кустарник, откуда только что выкатилась крестьянская телега. — Что ж, можно и гуда, — произнес мужик, подумав, — всюду можно, только с умом, немцы-то всюду охотятся. Вчера, к примеру, были в Радечнице. Они по-ястребиному где-то вверху парят и невзначай оттуда пикируют. То заберут из Радечницы, то заклюют кого-нибудь в Горае или в Сулове. Я-то еду во Фрамполь, вам, надо полагать, не по пути? — Нам в другую сторону, — ответила Сабина уже почти уверенным тоном, этой уверенности еще не набралось столько, чтобы прямо спросить дорогу на Избицу. — Что ж, можно и в другую сторону, только будьте осторожнее, ведь они наскакивают, как ястребы. И так вот напоказ выставляться не надо. Голодные? — Пожалуй… — Сабина невольно покосилась на клеенчатую сумку, из которой высыпались несколько почерневших морковок, две луковицы и три основательно подгоревшие лепешки. Мужик сунул руку в мешок из-под овса, порылся в нем, вытащил харчи в холщовой тряпице и удивительно метко бросил узелок прямо под ноги Добе Розенталь. — Храни вас господь! — крикнул он во весь голос, пересилив хрипоту. Причмокнул, тряхнул вожжами и, уже не оглядываясь, поехал вдоль реки. Потом дорога свернула в поле и затерялась в сосняке. Скрипучая телега тоже исчезла в лесу. Лишь теперь Сабина начала развязывать узелок. Доба видела еще как сквозь туман быстрые пальцы дочери, зажмурилась, а когда снова открыла глаза, на холщовой тряпице красовались ароматный деревенский хлеб и кусок желтоватого сала. — Мама, он не бросил в нас камнем, — сказала Сабина так тихо, что едва расслышала собственный голос, и в тот момент, когда все тени, зловещие подшептывания и страхи превратились в буханку хлеба, Сабина Розенталь заплакала так громко, что самая опытная профессиональная плакальщица позавидовала бы ее рыданиям.