Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Буковская ждала полчаса, пока полицай Шимко увидал ее в окно и вышел во двор. Ночью выпал первый снег, а к полудню белый покров превратился в грязь. — Не здесь, не здесь, — занервничал Шимко, увидав, что Буковская пытается открыть сумочку. — Я же велел ждать дома. Ведь я знаю, где вы живете. — Он торопливо зашагал в глубь двора, а Буковская поплелась за ним, радуясь, что полицай все же согласился с ней поговорить. Наконец Шимко остановился. Вытащил из кармана синей шинели не слишком свежий платок и принялся полировать голенища своих новых сапог. Он делал это с таким усердием, словно забыл о стоявшей рядом женщине. — Ужасная грязь, — робко напомнила о своем существовании Буковская. Полицай спрятал платок в карман. Стоя спиной к Ирене, он глазел теперь на жирных уток, сновавших за забором. — Что там грязь, — услыхала она наконец его голос, — у евреев тиф начался, а тиф — это вам не насморк. Спиртом этой напасти не вылечишь. — Буковская молча кивала головой, а Шимко все же соблаговолил припомнить, что они встретились здесь не ради того, чтобы беседовать о плохой погоде и сыпняке, который косит избицких евреев. Хлопнул в ладоши, как бы оповещая, что начинается деловая часть встречи. — Это было нелегко, пани Ирена, аж мороз продирает, как вспомню… — Все понимаю и очень вам благодарна… — Буковская снимает с пальца золотое обручальное кольцо, достает из сумочки пятьсот злотых и робким жестом вручает этот выкуп полицаю. — Ну и женщина, чтоб я сдох… — Шимко растроган, — даже стыдно брать. Эти прохвосты из Замостья и пальцем не шевельнут, если не получат на лапу… Думаете, себе беру? — Вовсе так не думаю, — поспешно возражает Буковская и опасается, как бы Шимко не уловил в ее голосе фальши, — я столько лет вас знаю, вы отзывчивый человек. — Полицай Шимко скромно улыбается и заворачивает кольцо в платок, которым только что чистил сапоги. — Я, конечно, не ангел, но совесть не окончательно потерял. Приготовьте посылку для мужа, в Ротонде плохо кормят. Я загляну к вам завтра вечером.

Падал снег. Четыре дня и четыре ночи. Пока земля не сделалась белой, как стол, застланный праздничной скатертью. В полукилометре от Избицы застрял в сугробах товарный поезд, следовавший на Львов. Гауптштурмфюрер Поль позвонил роттенфюреру Хетту: — Рудольф, срочно давай сотню с лопатами. Воинский застрял в снегу, надо немедленно откопать. — Роттенфюрер Хетт позвонил начальнику отделения «синей» полиции: — Чтобы через полчаса была сотня крепких евреев с заступами и лопатами. Воинский застрял под Избицей. Поняли? — Начальник вызвал полицая, который в соседней комнате ел бутерброды с ветчиной. — Шимко, у тебя будут крупные неприятности, если через полчаса не выстроишь у станции сотню крепких евреев для Хетта. Возьми в помощь Юзвяка, возьми кого хочешь и свяжись с юденратом. — Что-нибудь случилось? — поинтересовался Шимко, который был искушенным игроком и всегда предпочитал знать заранее, велика ли ставка. — Нет-нет, ничего этакого… — ответил начальник. — Наши серые будни. Военный товарняк застрял в заносах, и надо его по-быстрому откопать. — Десять минут спустя полицай Шимко дернул за бороду Натана Крамштыка. У Крамштыка до войны была фабричонка, производившая канифоль и скипидар, а теперь — последняя стадия чахотки, и, возможно, поэтому он относился к смерти спокойнее, чем другие члены юденрата. — Пан Крамштык, разве не было распоряжения снять бороды и разные прочие пейсы? — Но я к своей бороде чрезвычайно привязан, пан Шимко… — Дождешься, что бороду снимут вместе с головой… — Столько людей живет теперь без головы, почему бы и мне не попробовать… — Плевал я на твою философию с высокой колокольни, пан Крамштык… — полицай Шимко отодвинулся подальше от улыбающегося туберкулезника и для поддержания чести своего мундира смахнул со стола стопку бумаг, исписанных каракулями, — и еще раз плевал. Но если через четверть часа не выстроится перед юденратом сотня крепких евреев, то от юденрата щепки полетят. Ей-богу, полетят… — Сотня крепких? — Крамштык поскреб голову, почесал под мышками и подумал, что все-таки придется обменять двести граммов мармелада и сто граммов соли на кусок серого мыла «Риф». — Сотня крепких? Я всего лишь член юденрата, а не чудотворец. Я уже давно не видал крепкого еврея, пан Шимко. — На улице грохнул винтовочный выстрел, и тотчас послышались громкие окрики, визг, причитания. Это Юзвяк принялся за свою тяжкую миссию. Дубасил в двери и, если долго не отпирали, бил прикладом стекла и вытаскивал из домов еврейских парней. А пальнул просто ради куража. — Дохлятина паршивая… — спокойно произнес Шимко и ударил Крамштыка по лицу, — пойдешь во главе своей армии. Уж я тебе сегодня покажу, как люди должны честно трудиться. Ты меня сегодня прогневил, Крамштык, и, как бог свят, не доживешь до Нового года. — Крамштык сплюнул кровью и, набрасывая на плечи куцее пальтецо, взглянул на полицая с вызывающей иронией: — Что такое теперь для еврея начало года? Каждый новый день теперь для еврея новый год. Наши судьбы не у престола Ягве решаются. Вы столько видите и так мало видите? — Они вышли из дома и по колена увязли в снегу. А снег был белее лица Крамштыка. На небольшой площади Юзвяк уже выстраивал рабочую команду, и голос у него осип от крика. Его возгласам вторил строгими, отрывистыми гудками паровоз, призывая поторапливаться. Кто-то подал Крамштыку лопату, и тогда Шимко, морща лоб, буркнул: — Сматывайся домой, чахотка, а то простудишься!