Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

Ожидали обычную политинформацию. А она преподнесла блестящий этюд из бурной истории Керченского полуострова! Рассказывала о римлянах, гуннах, турках, заливавших берега Черного и Азовского морей кровью наших пращуров.

И о лихих запорожцах… Адмирале Ушакове… Не очень далекой гражданской войне.

Затем по-деловому обрисовала сегодняшнюю обстановку в Крыму. На Крымском полуострове сейчас отрезаны немецко-румынские группировки 17-й и 6-й армий. Войска 4-го Украинского фронта сидят на Перекопском и Чонгарском перешейках.

Енекке — главнокомандующий немецко-румынскими войсками заверяет, что Крым он никогда не сдаст. «Krim — unbezwinbare Festung!» [1] Крым — неприступная крепость! Но пусть лучше генерал-полковник вспомнит Сталинград — как он едва ноги унес из сталинградского котла…

— Енекке считается лучшим фортификатором в Германии, — замечаю я.

— Лучшим не лучшим, а его «Голубая линия» лопнула, — говорит Игорь… — Немцы в Крыму, как в мышеловке…

Во дворе заурчала въехавшая машина.

— Наша?

Игорь лежит ближе к двери, поворачивает голову.

— Наверное, из полка.

Последнее время часто приезжают из полков в аптеку за медикаментами.

— Мостовой, Савелий, — доносится резкий голос со двора. — Побыстрей!

Прислушиваюсь. Очень знакомая интонация голоса.

Встаю, выхожу во двор. Темно. Кто-то, кряхтя, тащит громадный тюк.

Зажигаю фонарик. Не может быть! Передо мной Колька… Горелов Колька! Он бросает тюк на землю. Трясем друг друга, радостно смеясь.

— Живой, черт, — кричу я… — Что же ты раньше не появлялся?

— Как?.. Я уже сюда два раза с аптекарем Савелием приезжал! — И с гордостью спешит сообщить: — Меня, брат ты мой, контузило на Малой. Засыпало землей. Я тебе потом все расскажу.

— И меня осколком… У Волчьих ворот.

Колька уже старший лейтенант. Полевые широкие погоны, портупея, значок гвардейский. Вояка! Только волосы по-прежнему студенческие, длинные, как у молодого Горького.

— Ромку — «могло быть хуже» не встречал? — спрашиваю. — Ведь его тоже на Малую направили.

— Нет.

— Алиев в госпитале остался загорать… Ну а ты, ты доволен, что в полку?

— Во! — показывает он большой оттопыренный палец. — А ты?

— Тоже… Здесь ведущий хирург — наш донбассовский…

С Колькой могли бы говорить до утра. Но машина уже загружена, и фельдшер-аптекарь, приземистый, квадратный, с намеком хекает:

— Хе-хе… Все.

Уславливаемся, что денька через два он снова заглянет ко мне, но так, чтоб уж посидеть, потолковать по душам.

…А получилось иначе.

На следующий день, прямо с концерта — у нас выступал ансамбль песни и пляски, — меня вызвал начсандив. Так же, как и в первый раз, когда я пришел к нему, майор, не поднимая глаз, хрустнул новыми ремнями и протрубил:

— Никитин, направляешься в полк.

Такая досада меня взяла за эти бесконечные переводы с места на место, что я даже не прощаюсь ни с кем. Вернее, прощаюсь только с Игорем. Пусть он сам скажет остальным. Складываю быстро свои манатки, вещмешок — за плечи и тайком ухожу.

Дорога в полк прямо через степь. Пытаюсь настроиться на философский лад… В конце концов, буду с Колькой в одном полку. А с медсанбатом встречусь на крымском берегу.

И все-таки грустно. Прощай, хирургия… Как приживусь на новом месте? Плохо, когда тебя не знают. Да еще перед десантом.

Иду, взбивая пыль. Блеклое солнце закатывается. Вокруг серая, сухая трава: колючий чертополох, плотный ветвистый донник, старый полынок. У дороги валяются немецкие автомашины без радиаторов. Носом в бурьян уткнулись изуродованные орудия.

Вдали выгоревшие холмы с йодисто-черными, голыми лбами. Над ними грачи…

Налетает ветер. Взвились песчаные вихри, закружился сор, пучки сухой травы. Покатились шары перекати-поля. Запахло горьковатым кизячным дымом.

Меня нагоняет подвода с большой водовозной бочкой. На бочке восседает пожилой солдат в папахе. У него сморщенное коричневое лицо, усы обвислые.

— Слушай, не в триста третий?

— Чего? — подставляет ладонь к уху.

— В триста третий едешь? — кричу.

— Так точно, — ухмыляется солдат, показывая беззубый рот. — Садитесь… В гвардейский домчим…

Примащиваюсь сзади.

— Гнедые-вороные… Ну-ка, прокачу! — взмахнул кнутом ездовой. Проехали чуток. Папаха поворачивается:

— Перелазьте сюда. Веселей будет.

Старик разговорчивый. Шепелявит:

— Вы што ж, из фельдшеров будете? У нас в полку парочка — Рябой да Рыжий! Я им так и говорю: «Рябой да Рыжий, самый народ бесстыжий…» Пристали с прививками ко мне, как лист банный к одному месту… А у меня конь.