Иван Падерин - На главном направлении [Повести и очерки]

И сейчас здесь, среди раненых, он нашел тему для веселой беседы. Сначала прочел свои стихи о трусливом гитлеровце, потом подбросил анекдот про колченогого Геббельса, затем спел частушки про истеричного Гитлера, и в медпункте стало веселее. Тут же нас пригласили поужинать. Мы не отказались. Согревшись, вскоре задремали.

Вдруг сквозь сон послышался голос. Кто-то мягким выразительным тенором пел вполголоса «Ой, да ты не стой, не стой…» Звуки знакомой песни брали за душу. Никто не кашлял, не храпел, не охал. Мне не хотелось открывать глаза, чтобы не нарушить впечатления. Но вот голос умолк.

— Попросите, пусть еще споет, — сказал я девушке, сидящей у той стенки блиндажа, где пел человек, только что вынесенный с поля боя.

Она почему-то не ответила.

Меня поддержали лежащие рядом товарищи:

— Скажите, пусть споет.

— Мы просим. Сестра!..

— Да что вы, товарищи! — ответила, наконец, девушка, пряча глаза за марлевую салфетку, которую умышленно растянула перед лицом, плечи ее вздрагивали.

Все замолкли.

— Значит, с песней умер? — сказал Юлий Чепурин, который проснулся раньше меня.

Я встал и тихонько подошел к умершему, взглянул в лицо и отшатнулся: он смотрел застывшими глазами на сестру. Красивый, голубоглазый морской пехотинец: под расстегнутой гимнастеркой виднелись синеватые полосы флотской тельняшки. Мне показалось, что в его застывших глазах я увидел отражение тоже очень красивого, по-девичьи нежного лица сестры. «Неужели она плачет потому, что он смотрел на нее перед смертью? Нет, она санитарий. Она много видела смертей», — возразил я себе, остановившись. Она взглянула на меня и чуть посторонилась, как бы говоря: «Смотри на него, какой он красивый, и пойми мое горе, я любила его». Именно о большой любви говорил ее скорбный взгляд. Я не стал расспрашивать, давно ли они знакомы. Мне почему-то сразу стало ясно, что это была ее первая любовь. Смерть разлучила их. На душе стало тяжело, и я вышел из блиндажа.

В овраге пахло гарью. По небу плыли белесые тучи, из-за которых выглядывала подковообразная луна, бледная, холодная, мертвая… Ветер перегонял снежную пыль, у входа он намел целый сугроб.

Я прошел по оврагу к Волге, затем обратно. Меня тянуло в блиндаж. Я был уверен, что, когда девушка немного успокоится, можно будет поговорить с ней об умершем товарище. Если она его любила, то расскажет все откровенно.

И я не ошибся. Вот ее рассказ:

— То было горькое время, — говорила она. — Пока мы пробивались к Дону, немцы уже оказались на восточном берегу. Я тогда была рядовой связисткой-телефонисткой. На мою долю и на долю майора Бруданина выпала сложная задача: нас оставили для встречи одиночек, пробиравшихся к Дону, в район Калача. Мы должны были направлять их по условленному маршруту. По существу, мы были оставлены в тылу противника. Для меня это было трудное испытание, и, если бы не майор, мои нервы, пожалуй, не выдержали бы такой нагрузки. Я не могла спокойно смотреть на фашистов. Но Бруданин оказался опытным человеком. Он уже не раз бывал в окружении и поэтому действовал спокойно, осмотрительно, а временами так свободно и смело, как будто у себя дома.

Перед тем как переплыть Дон на рыбацкой лодке, он нарядился в мужика, а меня заставил надеть синее платье со сборками на спине. В Калаче мы остановились ночевать у многодетной женщины… Она приняла нас, как родных. Перед закатом солнца вышли посидеть на завалинке. Вдруг слышим — поют, сдержанно, но выразительно поют нашу, советскую песню: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета…»

Всмотревшись в степную даль, я увидела колонну людей в тельняшках.

«Наши моряки, пленные», — подумала я.

Впереди колонны, прихрамывая, шел запевала. — Сестра посмотрела на лицо умершего. — Он, как и его товарищи, был ранен, и только песня помогала ему пересилить боль. Руки у всех были заломлены за спину и связаны. Конвой был небольшой.

Против нашего дома колонна замедлила шаг, пение прекратилось. На улице появилась толпа местных жителей — женщины и дети с краюхами хлеба, с вареной картошкой.

Из дома, что стоял на той стороне улицы, вышел гитлеровский офицер под руку с немкой, очевидно, переводчицей.

— Корошо, русь, поешь. Надо повтори, — сказал он матросам.

Запевала молчал. Офицер похлопал его по плечу, а переводчица поднесла к его рту кусок булки. Тот отвернулся и сплюнул:

— Уйди, шлюха!

— Корошо, повтори! — закричал офицер. — Мы приказал: повтори!

Матрос, что стоял рядом с запевалой, склонился перед офицером. Он нагнулся так низко, что через плечи стали видны связанные руки. То же сделали другие. Офицер принял поклоны с довольной улыбкой, расправил грудь.