Иван Падерин - На главном направлении [Повести и очерки]

И хоть Паулюс продолжает бросать в бой все новые и новые полки, наши штурмовые группы не отступают, а на отдельных участках переходят в контратаки и приводят пленных.

Сегодня утром из дивизии Батюка привели четырех гитлеровцев.

Дорогу в Сталинград они называют «дорогой мертвецов». И не случайно. Чтобы взять Дом специалистов, они устлали своими трупами улицу; чтобы захватить банк, они положили до батальона пехоты.

— После трехдневного сражения за севером западные скаты Мамаева кургана, — говорит один из них, — под ногами было сыро и скользко от крови…

Сегодня мы получили подкрепление. Люди отлично вооружены.

Стойкость побеждает смерть. Если первые прибывшие подкрепления преимущественно из сибиряков и морской пехоты в упорных боях замедлили продвижение немцев, то вторая группа пополнения, надеюсь, сумеет остановить врага.

Особенно стойко держится дивизия полковника Батюка на Мамаевом кургане. Храбрые и дерзкие сибиряки не дают врагу покоя ни днем, ни ночью. Они сражаются под знаменем томских рабочих. Получая это знамя, воины поклялись сражаться с врагом до победы и оправдать доверие Родины, вручившей им оружие. Скажу без преувеличения: оправдают! Видно, скоро получат еще одно знамя. Ожидается указ о присвоений гвардейского звания.

Столкнуть нас в воду фашистам пока не удается. Сейчас стало сравнительно тише. Видно, снова там, в степи, кипят горячие бои.

Как-то в начале октября, сидя на бревнах у причала плотов, прибывших еще весной с верховья Волги и Камы, мы с Семиковым размечтались о мирных днях. Я таежник, и мне хорошо знакома работа по сплаву леса, он же не раз плавал на плотах и хорошо знает жизнь плотовщиков. Ему, например, очень нравится перегонять плоты через крутые перекаты, когда огромная сила воды рвет связки, ломает толстые бревна, разбивает звенья, когда малейшая оплошность грозит гибелью.

— Понимаешь, в этом весь интерес, — рассказывал он. — Вода шумит, ревет, а ты не зевай Тут надо смотреть в оба, смекать — в какой момент нажать на весла, чтоб сама сила воды помогла тебе. А потом, когда вынесет тебя на широкое плесо, тогда и на душе приятно, хорошо: победил, преодолел. Или плывешь посреди реки ночью костер, луна, звезды — все в воде отражается. Смотришь в воду на перевернутое небо и стихи читать хочется или взять гармонь. Эх, Волга, Волга…

Затем мы разговорились о своих близких: я — о жене и сыне, он — о девушке, которую, как видно, очень любит; но, как ни странно, стесняется сказать об этом даже другу. Почему? Дело в том, что у него есть сын Толик, а жены нет, она умерла.

— Весной после госпиталя заезжал домой на побывку, — говорит он с грустью в голосе. — Вхожу в дом, вижу сына, ему всего-навсего семь месяцев, и спрашиваю, где же жена. Мать и отец посмотрели в окно, в ту сторону, где кладбище, а потом на внука, на сына моего, на Толика, что в зыбке качается, и слезы из глаз. Прости, говорят, что не написали тебе об этом на фронт, боялись убить тебя таким горем. Целую неделю ходил по дому, как чумной. Взгляну в глаза сына и у самого слезы: как рано осиротел мальчик, и все это война проклятая. Потом поехал в район устроить мальчика в приют, а мне говорят: зачем, разве нельзя найти хорошую подругу, которая станет матерью сыну? И вот встретил девушку…

— Ну и как, согласилась она стать матерью твоему сыну? — спросил я.

— Не знаю. Она очень хорошая, я не посмел ей сделать такое предложение, — сказал он.

— Ну и зря, — упрекнул я.

Александр посмотрел на меня такими глазами, будто я сказал ему что-то неприличное. Чувствуя неловкость, я спросил:

— Обиделся?

Он промолчал.

— А она знает, что у тебя есть сын, и пишет тебе сейчас?

Александр помедлил с ответом, еще раз посмотрел мне прямо в глаза, затем решительно расстегнул грудной карман гимнастерки и подал конверт.

— На, читай.

Когда я прочел ее письмо, мне стало так неудобно перед Семиковым, что я готов был просить прощения. Ведь Александр ждал от меня хороших, серьезных слов, таких же серьезных, как его сокровенные чувства. Это для меня большой урок. Политработник…

Перед моим мысленным взором встала поистине красивая, умная русская девушка, любящая его, Александра Семикова.

— Сколько ей лет? — спросил я.

— Девятнадцать, — ответил Александр и снова задумался.

Чтобы как-то развлечь его, я вслух высказываю свои догадки:

— Скромная, с нежным, красивым лицом.

Александр молчит, а я продолжаю говорить: