Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

— Проходи.

Черпак снова описывает полукруг. Одно движение повторяет другое. Ни малейшего отклонения, как автомат.

— Матвеюшка, будь милостив… — униженно клянчит Дунька, заранее узнав имя повара.

— Проходи.

— Бог с тобой, ведь не свое…

— Проходи, говорят!

— Не задерживай! Какого черта! — Зайцев отталкивает Дуньку. — Все не нажретесь, морды!

У чана Жорка. Уткнувшись взглядом в котелок, он тихо, чтобы не услышали Зайцев и Егор, говорит:

— Есть сигареты…

— Проходи.

Когда истомившиеся жильцы последней комнаты, получив баланду, заспешили вразброд к бараку, Егор поставил на борт чана трехлитровый «баян».

— Лей, да погуще! Со дна!

Черпак делает совершенно такие же, как и раньше движения. Повар вливает один черпак.

— Лей! — басит Егор.

Повар смотрит на Зайцева. На лице Матвея все то же бесстрастное выражение.

— Лей! Любую посуду будешь наливать под завязку. Приказание господина коменданта и вон господина шефа кухни, — Зайцев показывает взглядом на стоящего в дверях немца в кожаном комбинезоне. Тот, утвердительно кивнув, поворачивается спиной, не спеша, вразвалку уходит в кухню. Повар влил в Егоров «баян» второй черпак, третий.

— Вот так, — Зайцев поставил на борт круглую банку литров на шесть, — Полную!

— Знатную ты, Антон, «парашку» добыл, — говорит Егор, когда они отходят от чана. — Надо и мне…

— Конечно… Баланды у немцев хватит. Только стараться надо. А ты жалость, что ли, проявляешь? Какого хрена их жалеть? Все равно подохнут. Мы в плену, а не в институте благородных девиц. Тут каждому до себя. Тебя выгонят — сотня найдется. Понимать надо!..

— Да я не потому, что жалко… — оправдывается Егор. — Как-то непривычно… Их вон сколько…

— Испугался, что ли?

— Да нет пока…

Когда Егор зашел в комнату, пленные, как по команде, оторвавшись от своих уже опустошенных котелков, глянули на него, закрытый «баян». Егор поспешно шмыгнул на нижние нары, поставил в дальний темный угол «баян». Заслонив его собой, принялся есть. Не жуя, глотал теплые куски брюквы, жадно пил жижу, отдающую не то колесной мазью, не то креолином. И чем больше наполнял желудок, тем спокойнее становилось на душе. Он думал: «Антон правильно говорит: все подохнут, а мы останемся».

Желудок набит до отказа, а Егор, тяжело пыхтя, все ест.

Потом он отваливается на спину, отирает ладонью со лба пот. Закурить бы… Как он прозевал сигареты. Щербатый схватил. Поднесло черта…

Егор спячивается с нар, идет с «баяном» в умывальник, добавляет в суп воды.

— Щербатый! — кричит Егор, открывая дверь первой комнаты. — Где Щербатый?

Пленные молчат.

— Где он? — повторяет Егор.

— Весь вышел, — бросает Васек. — Баланда? Давай сюда.

— Сигарета есть?

— Сигарета? — Васек улыбается. — Сигарета потом, когда в холуи определимся.

— И суп тогда… — Егор сердито захлопывает дверь.

Из комнаты доносится смех.

…Сумерки из синих стали темно-фиолетовыми. Переполнив яму, они выплеснулись на склоны, поплыли, окутывая деревья, скалы и молчаливые с зашторенными окнами дома.

На небе робко блеснули звезды.

В коридор занесли бочки-параши; закрыли двери, навешанные норвежцами ставни. Разнеслась осточертевшая команда:

— Поверка!

— Становись, ребята, — предложил Федор. — Мы первые… Сейчас пожалуют.

Пленные неохотно строятся. Федор пересчитывает их.

— Сорок семь. Кого нет?

Пленные переглядываются.

— Жорки, моего товарища… — подает голос Степан.

— Это щербатого?

— Его. — Степан выскакивает в коридор, заглядывает в ближайшие комнаты. Жорки нет. А немцы уже заходят цепочкой в барак.

Узнав о случившемся, унтер вскинул голову, как заартачившийся конь. Впалые щеки побледнели и, кажется, прилипли к деснам.

— Как нет? Куда делся?

Маленькое сморщенное лицо боцмана осталось внешне спокойным.

— Не знаю, господин унтер-офицер, — сказал Федор. — После обеда его видели в бараке.

— Вас загт эр? [3] — Что говорит он? — спросил боцман.

Унтер перевел слова Федора.

— Зухен! Юбер зухен! [4] — Искать! Всюду искать! — боцман зачем-то пощупал кобуру пистолета.

Поднялась суматоха. Захлопали двери, залаяли, как в прошлую ночь, овчарки. Пленные, оставаясь в строю, чутко прислушивались. Степана колотила дрожь. Неужели ушел Жорка? А он, Степан, не осмелился. Форменный трус…

В эти секунды Степан ненавидел себя не меньше, чем любого фашиста.

Вскоре из коридора донеслись крики, возня, рычание собаки.