Михаил Лобачев - Дорогой отцов [Роман]

Попив чайку, Павел Васильевич собрался на тракторный, к Ивану Егорычу и, кстати, посмотреть город, что в нем переменилось. По пути он заглянул на эвакопункт, временно размещенный на стадионе «Динамо». Всякое бывало в жизни Павла Васильевича: он пережил три революции и три войны, но все же ничего подобного ему не доводилось видеть. Земля была заставлена чемоданами, корзинками, мешками. Спасаясь от зноя, люди сидели под зонтами и навесами из цветных одеял, простыней — у кого что было. И всюду говор, шум, крики. Павел Васильевич вернулся домой невеселый. Он сказал жене:

— Лексевна, готовь воду. Детишек помоешь. Подглядел я одну семейку. И вообще, Лексевна, ты займись беженцами. И соседок натрапь на это дело. Очень мучаются детишки.

Он вновь направился на стадион за облюбованной семьей. Внезапно завыли гудки заводов.

— Воздушная тревога! Воздушная тревога! — гремели громкоговорители, развешанные на улицах и площадях. А воющие гудки заводов и волжских пароходов сливались в один трубный рев, били по нервам, наводили ужас на слабых. «Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Павел Васильевич не захотел нырять в бомбоубежище: «Что мне там делать? Не хочу трусу-богу молиться». С левобережья заухали дальнобойные зенитки. Павел Васильевич посмотрел в безоблачное небо. Там — ни самолетов, ни шрапнельных разрывов. Резко, с звенящим звуком ударила автоматическая пушка, установленная на пологой крыше многоэтажного дома по Курской улице. Павел Васильевич от неожиданности вздрогнул — орудие находилось в сотне метров он него. Он прошел под балкон полуразбитого дома и прижался к затененной стене. Открыли огонь орудия других зенитных батарей, расположенных севернее вокзала. «Разведчик, должно, рыщет», — смекнул Павел Васильевич. Он вышел из-под балкона и направился за семьей беженцев.

— Откуда вы? — спросил Павел Васильевич. — Из Ворошиловграда? Семья военнослужащего? И у меня сноха с внучатами переехала из Ростова в Куйбышев, а сын воюет. Он у меня полковник авиации, а другой сынок, младшенький, инженером на тракторном. Давно из Ворошиловграда?

— Десятый день.

— Сейчас отдохнете. Квартира у нас просторная — в две комнаты с кухней. Моя Лексевна воду греет, помоешь ребяток.

Лексевна, маленькая, сухонькая, не очень тороватая, встретила беженцев со всем радушием и гостеприимством.

— Заходи, родная, заходи, — ласкала она и словом и взглядом. Провела гостей в кухню. Там уже для ребят было приготовлено корыто и горячая вода. — Помой деток, касатка. Образь их, милая.

Женщина расплакалась.

— Поплачь, милая, поплачь, — утешала Лексевна, — облегчи себя. Слезами душа обмывается. Вот тебе мочалка, мыло, а я обед буду готовить. Паша, — позвала она мужа, — ты куда собрался? К нам прибегал Алеша от Ивана Егорыча, наказывал побывать у него. Поедешь?

— Доведется проведать.

Иван Егорыч пришел с завода сумрачный. Он молча сел к столу и задумался. Марфа Петровна понимала его с первого взгляда. Давно она не видела его таким удрученным, и Марфа Петровна чуяла, что не от работы он заугрюмился, а от чего-то другого, более важного. Он крепок сердцем, беду переживает молчком, а в особо трудные минуты только и молвит:

— Ничего, мать, бывало и хуже, да пережили. Переживем и это лихолетье.

Марфа Петровна, тревожась, спросила, не заболел ли он.

Иван Егорыч глянул на жену, и показалась она ему такой родной и близкой, — какой он, кажется, не знал ее за долгие годы, прожитые с ней в мире и добром согласии.

— На фронте, Маша, плоховато, — вздохнул Иван Егорыч. — Давай будем спать.

Погас свет, затихли шорохи. Иван Егорыч поднял повыше подушку и лег, но заснуть никак не мог. Он то и дело вздыхал, ворочался с боку на бок, вставал и опять ложился.

— Что с тобой, Ваня? — заботливо спросила Марфа Петровна.

— Ты еще не спишь? — удивился Иван Егорыч. — А ты спи, Петровна, спи. Войны впереди много. Ой как много, мать.

— Горюшко-то какое. Что же, Ваня, дальше будет?

Иван Егорыч не отозвался. Он думал все о том же, о чем спрашивала его Марфа Петровна. Потом, очнувшись, промолвил твердо и решительно:

— Работать будем. И жить, Маша, жить!

Шумно встал, поднял оконную светомаскировку. Лунный свет, проложив дорожку, бледно и мертво осветил комнату.

С улицы (послышались тревожные гудки заводов и волжских пароходов. Ночью они ревели много истошней.

— Никак опять прилетел, антихрист, — спускаясь с кровати, проговорила Марфа Петровна. — Это которая сегодня?