Михаил Лобачев - Дорогой отцов [Роман]

— Зачем ворот расстегнул? Нехорошо в твою пору молодиться.

— Отвяжись. Иди своим путем, а я поджидаю Алешу.

— А-а — дружка-приятеля.

Каждая встреча деда с внуком для обоих была приятна. Они частенько уходили на берег Волги и там проводили время в задушевных беседах. И сегодня они устроились на самом крутом пригорке, с которого далеко просматривалась Волга.

Правый, горный берег, с грядой холмов по западной окраине города, протянувшегося на десятки верст, изрезан глубокими балками, изогнут в подкову. По северной изгорбине высились машиностроительные заводы и металлургический гигант, на южной — судостроительный и лесопильные предприятия. Весь берег в заводских трубах, и только в самом центре Сталинграда небо в чистой синеве.

— Хороший день, — не отрывая глаз от Волги, говорил Иван Егорыч. — Все тут широко и просторно.

Да, прекрасен Сталинград в летнюю пору, с шумными улицами, с зеленью бульваров и парков; прекрасен в ночную пору, когда с крутобережья тысячи уличных фонарей и сотни домов, залитых светом, смотрят на вас; прекрасен с Волги, когда вы плывете по широкому плесу, плывете мимо заводов, озаряющих небо пламенем мартеновских печей.

— Это что там за караван, Алеша? — Иван Егорыч рукой показал на Голодный остров.

— Нефтяные наливушки.

— Ничего себе. Сильные нынче пошли буксиры. Был я, Алеша, в Горьком, в Казани, в Ульяновске — хорошая, красивая там Волга, но нет там такой широты, как у нас. У нас — махина. Глазом не окинешь. Алеша, ты кем хочешь быть?

— Мне, дедушка, хочется быть и летчиком, и моряком, и путейцем.

— Да-а, — многозначительно промолвил Иван Егорыч. — Теперь это возможно. Теперь у нас дорога широкая. Ты, Алеша, иди в мореходное училище. Я не был моряком, но море люблю. В гражданскую под Царицыном у нас командовал батальоном черноморец. Лихой вояка. И матросов было много — дружные и храбрые ребята.

— Дедушка, а ты мне не рассказывал про черноморцев.

— Разве? Всего не перескажешь. Забывается. Да и лет с тех пор прошло немало. Удивительные люди эти моряки. Смелы и бесстрашны. Вот уж, действительно, воевали по пословице: один за всех, все за одного. Чудесные, просто какие-то необыкновенные люди. В моряке, как бы это тебе сказать, свито все лучшее, что есть в нашем человеке, — и смелость, и отвага, и верность, и стойкость. Особенно стойкость. Где, бывало, моряки, там — неодолимая крепость. Об отступлении понятия не имели. Отступление для них — позор, измена. Был, Алеша, такой случай. Летом девятнадцатого года, когда Царицын занял генерал Врангель, в районе заводов высадился отряд моряков под командованием Кожанова. Подобно буре разметали они вражескую часть. В городе поднялась паника. В смертном страхе буржуи, купцы и дворянчики, понаехавшие в Царицын, бросились на поезда, начали утекать на лошадях, просто скакать на своих двоих. Переполох поднялся и в белогвардейских военных штабах.

— Ну, а дальше, дальше, — с волнением спросил Алеша. — Город заняли?

— Нет. Город отбили через полгода. В зимнюю ночь второго января двадцатого года, а в тот раз не удалось.

— Что же случилось, дедушка? — сгорал Алеша от нетерпеливого любопытства. Ему хотелось знать самым подробным образом все обстоятельства сражения на заводских улицах, на самом берегу Волги.

— Не подоспела помощь морякам. С севера по суше на Царицын наступала пехота. Полк не прорвался, и моряки оказались без подмоги. На фронте такое случается. Противник ведь тоже не дурак.

— Что же стало с моряками?

— Моряки, говорю тебе, не умели отступать. Они сокрушили вражескую пехоту и вихрем занимали улицу за улицей. Тогда Врангель кинул на моряков казаков.

И произошел невиданный бой моряков с конницей. Казак с шашкой на донском скакуне, а моряк с земли — со штыком и гранатой. Страшный был бой, Алеша, страшный.

— Что же все-таки стало с моряками? — допытывался Алеша.

— Моряки, Алеша, дрались до последнего. Когда не стало патронов и гранат, кололи штыками лошадей. Стаскивали казаков с седел. Садились на коней, и, как умели, сами рубили. Дорого обошелся этот бой белоказакам.

— А моряки?

Сострадание и жалость, охватившие Алешу, приводили его в состояние крайнего возбуждения. Его воображение дописывало ужасную картину боя. Ему виделись и слышались звуки и шумы, крики и стоны сражения. Виделись лужи крови и в них — убитые и раненые; виделись всплески гранатных взрывов, блеск и сверкание сабель, ошалелый конный цокот; виделись бесстрашные моряки в кровью залитых тельняшках, с гранатами в одной руке, с шашкой — в другой. Алеша много прочел книг о гражданской войне, и ему не трудно было представить картину боя во всей ее кровавой ожесточенности.