Михаил Лобачев - Дорогой отцов [Роман]

— Товарищи офицеры, по боевому опыту ваша армия стала гвардейской, и она, заверяю вас, получит это звание. — Возникло веселое возбуждение. Щаденко, несколько помедлив, более энергично сказал: — У меня есть поручение товарища Сталина: от его имени, за него расцеловать Василия Ивановича, выдающегося командарма. — Щаденко подошел к Чуйкову, обнял и по русскому обычаю трижды поцеловал его.

Чуйков не был готов к такому сюрпризу, и он, растерявшись, промолчал, не нашел нужных слов.

Щаденко продолжал:

— Есть у меня и еще одно поручение товарища Сталина. — Генерал-полковник с хитроватой ухмылкой оглянулся на дверь. — Плотно закрыта? — спросил он. Подполковник Акимов, сидевший ближе всех к двери, кинулся прикрыть ее поплотнее. Щаденко рассмеялся. — Не надо, — сказал он с хорошей улыбкой. — Дверь промолчит, а вот люди… — Сделал многозначительную паузу и так же многозначительно поглядел долгим взглядом на притихших офицеров. — Поручение особое, — с подчеркнутой важностью произнес генерал. — Ваша армия, товарищи офицеры, первой войдет в Берлин. Так сказал товарищ Сталин.

Офицеры шумными аплодисментами покрыли эти слова. Василий Иванович не призвал командиров к порядку, не хотел портить хороших фронтовых минут, и никто не усомнился в верности обещанного Сталиным; и все приняли это как самую высокую награду за их солдатский труд и подвиг. Наконец Чуйков постучал по графину цветным карандашом, и в комнате наступила тишина. Василий Иванович торжественно сказал:

— Прошу товарищей офицеров надеть погоны.

В комнате стало шумно и гулко. Все враз весело заговорили, послышался заливистый смех; офицеры шутили, перекидывались острыми словечками, сам Василий Иванович с хитроватой усмешкой наблюдал за подполковником Батюком, комдивом 138-й.

— Вы почему не выполняете моего приказания? — шутил Чуйков.

— Погон не имею, Василий Иванович. Не разгадал я вашей военной хитрости.

Чуйков рассмеялся.

— Нехорошо, нехорошо заставлять командующего думать за всех. Ладно, выручу я вас из беды. — Чуйков вынул из кармана генеральские погоны и с подчеркнутой важностью вручил их своему любимому комдиву. — Спасибо вам, генерал. Большое солдатское спасибо. — Чуйков крепко пожал руку комдиву и, вернувшись на свой «командный пункт», громко сказал — А теперь, товарищи офицеры, прошу к столу. Всего, что будет подано, не жалеть и штурмовать самым решительным образом, не оглядываясь на командные высоты.

Щаденко спросил Чуйкова:

— Как долго думаете веселиться?

— До шести ноль-ноль. Не возражаете, товарищ генерал-полковник?

— Разрешаю сутки.

Офицеры, словно по команде, в один голос гаркнули «ура».

Командующий и Щаденко первыми направились к праздничному столу.

На следующий день в районе дислоцирования армии Чуйкова появились огромные свежие указатели из сосновых досок, направленные на Запад. Они были прибиты на всех дорогах, ведущих на Запад, и на каждой значилось расстояние от Сталинграда до Берлина.

Страна ликовала. Угнетенный мир славил Великую армию Страны Советов.

Ночью ледяная тишина обнимала город.

С чего начать? К чему приступить? От школ, институтов, больниц, клубов и заводов остались одни фундаменты. Сожжены и разбиты десятки тысяч жилых домов. В городе — ни воды, ни света, ни топлива. Повсюду — курганы из щебня и камня.

Партком тракторного занял подвал с двухъярусными нарами. В подвале висел махорочный дым. Жирная копоть от лампы-самоделки стесняла дыхание. На короткое время открывали дверь. Рабочие будни уходили далеко за полночь. Больших и малых дел было невпроворот. Не записывая, поручали: «Отыскать одного сапожника, одного портного, одного парикмахера». Делили печников и плотников. Сюда шли за газетами, за докладчиками, несли книги. Книги, журналы собирали в подвалах, в блиндажах; книги загрязнены, обгорели, местами прострелены, но и такие сгодятся.

Ивана Егорыча направили в ремонтно-сборочный цех восстанавливать покалеченные танки. Вернулась в город, в свою землянку, и Марфа Петровна. Она прибрала ее, побелила, и в землянке стало светлее. Иван Егорыч подновил печку, вставил стекла в крохотное оконце — и землянушечка зажила.

Иван Егорыч вернулся с работы на другой день под вечер. Дома его ожидала беда: из колхоза вернулась Анна Павловна, худая, бледная, постаревшая. Прежней Аннушки как не бывало. Иван Егорыч, взглянув на Аннушку, на ее худобу, на чужие глаза, понял, что с Машенькой случилось непоправимое. Он молча сел, молча закурил и, не вымолвив ни слова, вышел из землянки и пошагал на завод, не показываясь дома до утра.