Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Вода в канале отсвечивает металлическим блеском каждый раз, когда на нее падает скользящий свет морского маяка с башни над зданием портового управления. В этом неверном свете тонут отражения газовых уличных фонарей и опознавательные огни буксира, выходящего из-за излучины Пяти Гудков. Буксир идет медленно. Взбивая винтом темную воду, он пробирается мимо Домоня к выходу из канала.

Подпоручник Кренгельский тоже видит буксир. Он внимательно следит, не изменит ли суденышко курс, не попытается ли пристать к отмели. Но буксир идет по прямой и вскоре исчезает за волнорезом. Успокоенный, Малыш переводит взгляд в другую сторону. Малыш… Это прозвище пришло вместе с подпоручником Здзиславом Кренгельским из 69-го Гнезненского пехотного полка, который он покидал с неохотой, хотя и знал, что перевод в Гданьск должен считать признанием своих заслуг. Кренгельский любил Гнезно, в гарнизоне у него хватало друзей, и у командования он был на хорошем счету. Новое место службы импонировало ему, а атмосфера тайны, окружавшая все, что было связано с полуостровом Вестерплятте, придавала этому месту особую прелесть в глазах подпоручника. Для меня несомненно одно: Кренгельский был хорошим офицером, раз его направили на Вестерплятте. И утверждение это — не пустой звук. Мы видели с тобой, читатель, как вел подпоручник свой маленький отряд на пост, знаем, как внимательно наблюдал он за каналом порта. Судя по всему, он успел уже полюбить свою новую службу и нашел в Интендантстве ту дружественную атмосферу, благодаря которой все реже вспоминал полюбившийся ему Гнезно.

Незадолго до полуночи сержант Расиньский спустился с первого этажа в подвальное помещение и сменил дежурившего на телефонной станции и при рации плютонового Зарембского. Подофицеры закурили, с минуту поболтали, и Зарембский отправился спать. Удобно развалившись в кресле, сержант принялся вертеть ручки рации в поисках музыки. Он очень любил оперетту, и ему часто удавалось поймать знакомые мелодии. На этот раз тоже повезло. Будапешт передавал попурри из оперетт Кальмана, и сержант весь обратился в слух, подсвистывая оркестру в тех местах, которые знал на память. Он с упоением слушал любимые мелодии, когда в музыку грубо ворвались высокие пронзительные звонки тревоги. Почти в ту же минуту на узле связи появился капитан Домбровский. Сержант вскочил и доложил по-уставному. В это время над ними, приглушенный толстым бетонным перекрытием, послышался топот — это отделение плютонового Лучиньского бежало на свой пост в шестую вартовню, расположенную в подземелье казарм. Минуту спустя Лучиньский уже докладывал о готовности. Через несколько секунд поступило донесение и от третьей вартовни, находившейся в укрепленном подвале подофицерской виллы.

Потом наступила тишина. Капитан Домбровский то и дело поглядывал на часы. Расиньскому показалось, что офицер все больше нервничает, хотя с момента первого сигнала тревоги не прошло и трех минут.

Третья минута была на исходе, когда раздался звонок телефона и на распределительном щите коммутатора загорелась красная лампочка: звонила вторая вартовня. Сразу после этого поступили сообщения с четвертой и пятой вартовен. Спустя пятнадцать — двадцать секунд Расиньский услышал доклад плютонового Будера с первой вартовни.

Солдатам поручника Пайонка и подпоручника Кренгельского оставалось преодолеть еще несколько сот метров. Капитан смотрел на циферблат часов, на медленно двигающуюся секундную стрелку: один оборот, второй, третий… Они там сейчас бегут через лес, продираются сквозь кусты…

Звонок зазвонил только после седьмого оборота стрелки. Первым доложил поручник Пайонк, за ним — подпоручник Кренгельский. Подтвердив прием каждого доклада, капитан Домбровский записал время в лежавший перед ним блокнот. Затем, склонившись над столом, начал производить какие-то подсчеты. Расиньский, все время наблюдавший за выражением лица офицера, видел, что капитан недоволен, хотя, как прикинул сержант, время на сей раз было показано лучшее, чем когда-либо раньше. У Расиньского даже появилось желание поделиться с капитаном своими соображениями на этот счет, но, видя, что капитан явно не в духе, сержант не рискнул это сделать.

Мне думается, сейчас наступил тот самый момент, когда можно спокойно представить капитана Домбровского. Может быть, мне следовало сделать это раньше, когда я впервые упомянул о его командире, майоре Сухарском. Дело в том, что эти два человека в обстановке драматических событий, о которых пойдет речь на последующих страницах, не всегда будут достигать полного взаимопонимания. И все же я не мог рассказать о Домбровском раньше. В данном случае я, как автор, не решаю вопроса о выходе героев на сцену. Я всего лишь регистрирую их появление перед нами по мере развития событий, над которыми не властен. Итак, перед нами капитан Францишек Домбровский. Мы видим его впервые во время ночной тревоги в небольшом помещении узла связи, где он уселся почти рядом с сержантом Расиньским. Капитан без головного убора. Таким я видел его на фото, сделанном еще в Калише, где он служил в 29-м пехотном полку. Фотограф посадил его в профиль перед объективом. Наверное, поэтому на снимке сильно подчеркнуты его острый прямой нос, узкие, чуть сжатые губы и резко очерченный подбородок. На других фотографиях капитан запечатлен в иных позах. Но лицу его все равно присуще то же выражение решительности, энергии и даже некоторой суровости. Каска, в которой он запечатлен на одной из фотографий рядом с поручником Пайонком и хорунжим Грычманом, еще больше подчеркивает это, хотя на сей раз Домбровский слегка улыбается. Он самый высокий из этой троицы. Отлично сидящий мундир подчеркивает стройность фигуры. Он вообще как-то удивительно подтянут, я бы даже сказал, франтоват. Да и на всех остальных снимках капитан Домбровский выглядит так, будто только что вышел от портного. Даже во время тревоги он явился сюда, на командный пункт, застегнутый на все пуговицы, одетый с иголочки. Думаю, что и в служебных делах он был не менее педантичен. Это, возможно, не особенно располагало к нему подчиненных. Не удивительно поэтому, что прибытие Домбровского на Вестерплятте не вызвало особого энтузиазма у некоторых подофицеров и солдат. Возможно, именно по этой причине у сержанта Расиньского не хватило смелости заговорить первым, и он дожидался, когда наконец что-нибудь скажет сам капитан. Но Домбровский молчал. Он заговорил лишь тогда, когда на узле связи появился майор Сухарский. Пододвинув ему свои записи, капитан сказал: