Василий Соколов - Крушение

Костров долго не мог решить, правильно ли он поступил, назначив Тубольцева своим ординарцем. Остроплечий и тонконогий, в хлябающих огромных сапогах, этот солдат производил какое–то странное и неопределенное впечатление. Плутоватое выражение придавал ему вечно прищуренный левый глаз.

Однажды между ними произошел такой разговор.

— Пораскинул я умом, не уживусь в ординарцах.

— Вот тебе раз! Зачем же тогда огород городить? А почему не уживешься?

— Вы молодой, нешто угонишься за вами… особенно в атаке.

— Зачем угоняться?

— Э-э, мил–человек, я хоть и не бывал в шкуре ординарца, а знаю… вроде телохранителя он.

— Ничего, будем ходить спокойнее. Говорят, тише едешь — дальше будешь.

Вроде бы и так, — поддакнул Тубольцев. — Только уговор: подчиняться буду во всем, а слухаться вы должны мне. Потому как в сынки мне годитесь.

Костров рассмеялся и кивнул головой, соглашаясь.

Тубольцев утешливо крякнул.

На следующий день Кострова вызвали в штаб полка. Они шли по суходолу. Светало. Тубольцев плелся позади, громко вздыхая.

— Что это с тобой? — спросил Костров.

— И зачем только женатых на войну берут… — сказал тот упавшим голосом.

— А кто же будет воевать? — подивился Костров. — И разве только молодым, неженатым, кровь проливать?

— Да и молодых напрасно берут, — с ухмылкой продолжал Тубольцев. — Уж лучше бы стариков под огонь, потому что они повидали на своем веку, пожили вдоволь, им все равно когда и где умирать. В бою вроде бы почетнее. Все–таки… пал смертью храбрых!

— Ишь ты какой умный! Старики, значит, под огонь, а молодые к жинке под юбку, — насмешливо ответил Костров.

Тубольцев на это ничего не возразил, посмотрел на Кострова с прищуром глаза, будто одному ему, Тубольцеву, было известно нечто такое, что недоступно другим. Костров, однако, смолчал, ожидая, о чем поведет дальше речь этот и в самом деле продувной человек. «Наверное, шутит. Конечно, шутит, — сообразил Костров, — У него семья большая и потому беспокоится — кто же будет кормить?»

Расспрашивать бойца, однако, не хотел, чтобы не показаться назойливым.

И еще спросил Тубольцев:

— А скажите, товарищ командир, смелость или страх — это как — от природы?

Костров посмотрел на него озадаченно: «Что его так беспокоит? Это не ради простого любопытства. Видимо, боязнь смерти мучает. Ну ясно, не обстрелянный. А дома, наверное, осталась семья, жалеет…» Но Костров опять не решился заговорить о доме, надеялся, выпадет удобная минута — сам поведает.

— Вы когда–нибудь в детстве испытывали страх? — спросил он.

Тубольцев замялся.

— Ну, положим, оставались вы одни в доме… Гудит труба. Или в грозу… молнии полыхают… Боялись?

— Боялся.

— Вот и на войне, — продолжал Костров, — Абсолютно бесстрашных или живущих постоянно в страхе — таких людей нет. Я очутился на фронте с первых дней и видел, что со страха начинал каждый. Потом брала верх привычка. Привычка не трястись, а брать себя в руки. Ведь к смелости приходят через преодоление страха, только так! А кто не привыкал, проще говоря, не взнуздывал себя и оставался настроенным панически, тот легко погибал.

Тубольцев слушал, щуря глаз, будто взгляд его говорил: «Мил–человек, ты вот тут воюешь честно, а твоя жена откалывает номера…»

Отдаленные, кажущиеся без звука выстрелы орудий проредили сумеречный мрак всплесками зарниц, и опять померкло, отчего темнота стала гуще.

— Пишет ненаглядная?

— Кто?

— Да Наталья–то…

— Откуда ты знаешь ее? — Костров даже вздрогнул.

— Сообща в санитарной роте горе мыкали.

— Еще что знаешь? Где она теперь?

— Вам–то небось известно. За пополнением поехала…

— За каким пополнением? — удивился Костров.

— Ну, так… Бабье–то дело привычное…

Тубольцев заметил пульсирующую на висках у Кострова жилку и перепугался. «Лучше бы не затевать», — подумал он.

Один за другим три снаряда подряд упали в реку, взбудоражив толщи воды. Костров на это даже не обратил внимания.

— Когда ты видел ее последний раз? — домогался капитан.

— Видел… Постой–постой, когда же видел… — сбивчиво отвечал Тубольцев. — Ну да, по пути сюда в вагоне. Вы еще ко мне подсели. В Грязях она сошла…

Синяя жилка на висках билась часто. Лицо Кострова вмиг изменилось, стало землистым. Но, словно опамятовавшись, он ненатурально и громко рассмеялся.

Утро вставало тихое–тихое. Теперь двигались они по глубокой балке, стрельбы не слышалось. Перед глазами показался Дон — ленивый и дремный в эту пору. Туман крыл переправу, нашли ее по изъезженной, со свежими следами на песке дороге. Спустились вниз к воде.