Василий Соколов - Крушение

Молотов и особенно Ворошилов поддержали предложение Тимошенко, другие кивали головами в знак согласия Молчал пока Жуков. Попросил слово Вознесенский. Встал, совсем еще молодой, красивый, нечаянная улыбка скользнула по его лицу, и оно вдруг обрело строгость. Прямо и честно он высказал сомнение в возможности материально–технического обеспечения задуманных наступательных операций.

— Замашки у нас большие, да материальных предпосылок пока для этого нет, — сказал Вознесенский и, глядя на Тимошенко, задал ему вопрос: — Сумеют ли войска Юго—Западного направления осуществить наступление на Харьков в том случае, если Ставка не сможет сосредоточив столько сил и средств, как об этом вы доложили здесь?

Нисколько не колеблясь, Тимошенко ответил, что тогда придется вначале нанести удар силами Юго—Западного фронта, а Южному фронту, которому тоже надлежало наступать, следует пока поставить задачу активными оборонительными действиями обеспечить решающую операцию войск Юго—Западного фронта.

Берия бросил реплику:

— Вы что же, товарищ Вознесенский, сомневаетесь в расчетах и планах Верховного главнокомандующего?

После столь откровенно вызывающих слов Вознесенский, казалось, был обескуражен. Все почувствовали вдруг какую–то унылую неловкость. Однако Вознесенский не вытерпел и, слегка бледнея, ответил, в упор глядя на Берия:

— Мы здесь собрались для того, чтобы серьезно обсудить обстановку и наши мероприятия, поэтому я и задал такой вопрос, а ваша реплика неуместна.

Берия побагровел. Каждый, кто слушал перепалку, подумал о том, что Берия, о ком ходили недобрые слухи как об изощренном интригане, затаит теперь на Вознесенского злобу. Однако в те годы Вознесенский, которого высоко ценил Сталин за его глубокие знания и организаторский талант, был для Берия недосягаем.

Ждали, что на этот раз скажет Сталин. Вот он, поскрипывая сапогами, прошелся от окна к столу, сел в кресло, положив на сукно левую руку, которая была частично парализована и казалась тоньше правой.

— Кто еще хочет высказаться по существу дела? — спросил Сталин, вовсе не придав значения возникшей перепалке, и, не дожидаясь, пока кто–то поднимется, кивнул в сторону Жукова, дав понять, что намерен его слушать.

Генерал армии Жуков заговорил, спокойно и немножко врастяжку произнося слова. Он повторил соображения, которые ранее высказывал Сталину о нецелесообразности так называемого упреждающего наступления наших войск на Юго—Западном направлении, о явной недостаточности для этого у нас танковых соединений и авиации, способных разгромить ударные бронетанковые войска противника и завоевать господство в воздухе, без чего невозможно успешно провести операцию…

— Если необходимо провести упреждающую наступательную операцию на юге, — говорил Жуков, — тогда я предлагаю перебросить на юг не мейее 10–12 дивизий и 500–600 танков с других фронтов, в том числе и с фронтов Западного направления, и поставить их в резерве Юго—Западного направления для развития успеха или для парирования контрударов противника. На остальных фронтах временно воздержаться от наступательных действий.

Сталин, внимательно выслушав, сказал:

— С московского направления ничего снимать нельзя. Немцы наверняка повторят свое наступление на Москву летом. — И обратился к начальнику генштаба: — Давайте считать, товарищ Шапошников, операцию под Харьковом внутренним делом самого направления.

На этом совещание Ставки закончилось.

Первыми из кабинета Сталина в приемную вышли Шапошников и Жуков. Обращаясь к Жукову, Шапошников сказал:

— Вы напрасно, батенька мой, спорили. Вопросы упреждающего удара наших войск на юге, по существу, были Верховным уже решены. Эту операцию… вымолили — трижды обращались в Ставку.

После зимних тревог и потрясений, ураганом пронесшихся по окопам и траншеям Восточного фронта, после смены игривых настроений в ожидании падения Москвы, настроений, омраченных лютыми морозами и контрударами воскресших русских армий, приведших чуть ли не к развалу всего немецкого фронта, унялась наконец лихорадка в ставке Гитлера и можно было дать себе отдых. И как ни был краток этот отдых, генерал–полковник Франц Гальдер, которому фюрер позволил несколько дней побыть в Берлине, сразу же начал собираться в дорогу. Отдал гладить парадный мундир, расшитый золотом, потом зашел в кабинет, чтобы по случаю своего отъезда сделать кое–какие распоряжения.