Василий Соколов - Крушение

Тишина… Как хотелось этой тишины там, в боях, среди разрывов, крови и стонов… Все ушли. Одна. Тяготит тишина. Страшно.

В глазах у Натальи темнеет. Что–то давит грудь. Не хватает воздуха. Уйти. Уйти скорей. В поле, к ветру — куда угодно, только не быть одной… Она срывает с гвоздя телогрейку, сует ноги в сапоги и почти выбегает из дому.

Она не знает, куда и зачем идет. Ноги несут сами. Вот и огороды. Низкорослые, лохматые кусты сирени у канавы. Наталья не останавливается. Суженная пахотой и канавой тропа, еще не заросшая травою, ведет ее дальше, через сухой лог. Ветер треплет и просушивает волосы.

Стынет над Старым садом закатное солнце. Из лога тропа взбирается все выше, пока не прячется в чащобе. Хватает за голые колени, колет ежевика, стелющаяся по кустам. Густо запахло цветом. Этот запах нежданно обрадовал Наталью, и она, на время забывшись, заспешила, откидывая руками ветки кустов. Роща кончилась, раздвинулся простор.

Наталья засмотрелась. Остро вверх белыми конусами дыбились груши. Казалось, не хватало им этого простора. А яблони, широко опустив до самой травы ветви, стояли величаво притихшие в своей щедрости — бледно–красные крутые бутоны вплотную нанизаны на ветках.

— Как легко дышится, боже мой! — сказала Наталья.

Она сняла телогрейку, бросила ее на траву, но не села. Подошла к яблоне. Обняла теплый, шершавый ствол. Прижалась к нему щекой: «А хорошо–то как!..»

Что–то радостно екнуло в груди и вдруг отозвалось нежданно–резкой болью — под сердцем будто толкнул ребенок. Наталья положила руку на живот: «Шевелится». Ее замутило. Замутило до тошноты. Слабость расплылась по телу. Придерживая живот ладонями, Наталья подошла к телогрейке и осторожно, боком села. «Шевелится, живет…»

Наталья болезненно посмотрела на яблоню, вокруг себя и поразилась, обнаружив, что сидит на том же месте, где когда–то была с Петром. И старый шалаш вон виден, только не осталось копенки. И увиденное сейчас навалилось на нее тяжестью воспоминаний…

«Петр», — брезгливо подумала Наталья и хотела забыться, вырвать из памяти это ставшее для нее ненавистным имя. Но не могла, мысли растревоженно заполоняли голову.

Бывает легче пережить, простить измену. И очень трудно пережить и простить обман. Тем более, когда уже начинаешь понимать, что жизнь–то одна и та когда–то кончится. Но что делать? Смириться? Или взбунтоваться?..

Бунт будет осужден, не понят людьми. Но страшно покориться судьбе. Как же быть? На что решиться?

Раньше Наталье хотелось иметь ребенка. Радостно ждала его. А теперь… Жизнь разбита. Отвернувшийся Алексей… В этой цветущей, полной запахов тишине ей и сейчас слышится резкое, как удар, брошенное: «Потаскуха!» Что возразишь? Нагуляла…

Родить? Что скажут ей и Верочка, и отец, и все на селе? И что она сама скажет потом ребенку, как объяснит ошибку жизни? А ведь спросит — кто же отец…

Вырастишь, и тоже может осудить.

А если… не допустить, не родить? Но ведь вот он, ее ребенок, она носит его под сердцем, она может дать ему жизнь или оборвать. Только она, мать, властна в этом. Только она…

Нужно ли иметь ребенка от человека, который наплевал тебе в душу и стал нелюбимым? И неужели всю жизнь она будет себя казнить…

Но при чем же тут дитя? При чем оно, такое крохотное и такое безвинное существо? И можно ли убить свою плоть и кровь? Лишить себя самого большого, земного права — права материнства?

Да, она хотела ребенка. Жила этим. Ждала и уже называла в душе его курносым счастьем. «Хорошо–то как: курносое счастье!» — шептала Наталья. Если бы она увидела в этот миг свои глаза, она бы обрадовалась: как они сияли! А минутой позже эти глаза сделались мрачными.

Мысли в голове ее путались.

То ей вдруг хотелось корить себя, то она думала о Завьялове и злилась, что спуталась с ним… Потерянная вера не возвращается. Неужели это так? Конечно, так. Иначе это была бы не вера, а смирение. Наталья этого не хотела. Никогда. И чем дальше, тем сильнее в ней будет нарастать вражда. Ничем ее не унять, не заглушить…

Наталья встала и, пошатываясь как от угара, медленно пошла. Все ей стало немило — и этот сад, и яблони, и дурманящий запах цветения.

Она шла и чувствовала себя подавленной и раздвоенной.

В избе стояла странная тишина. Наталья вслушивалась. «Тишина. Или, правда, тишина может звенеть, или это в ушах у меня. — Думы у Натальи текли вяло, отрывочно, да и не хотелось думать, — А с отцом так ни разу и не поговорили. О том, что изнуряет сердце, что гложет. О главном… Что ж, теперь уже все. Перестала бы звенеть тишина! А может, это кажется, может, от слабости, от потери крови? Скорей бы приходил отец.