Станислав Китайский: Поле сражения

– Думал! – поддразнил Бутаков. – Тебя два раза на моих глазах свалили, и то… Ну, пойдём.

Он легко поднял на ладонях маленького по сравнению с ним Евстигнеева, посадил в седло и, придерживая его за здоровую руку, пошёл в направлении деревни, свободно уместив на плече оба карабина.

Вечером при лучине командир отряда Машарин писал в уезд донесение. Делал он это после каждого боя. Всегда тщательно обдумывая каждое слово, чтобы сообщить самое нужное. Лучина то вспыхивала, освещая его серьёзное, бородатое лицо, то гасла, чуть тлея, и тогда можно было видеть только силуэт его большой и сильной фигуры.

В избе душно, воздух тяжёлый, спёртый. Пахло карболкой и ещё чем-то по-больничному резким, но дверей не открывали, потому что и на полу, и на хозяйской кровати лежали раненые, белея в сумерках свежими бинтами.

Сестра милосердия Нюрка Тарасова сидела напротив командира и, обдувая спадавшие на глаза стриженые волосы, растирала в глиняной латке свежую, ещё белую с одного боку и кислую бруснику на морс.

Бутаков устроился на пороге, загородив спиной дверь от косяка до косяка, и, пользуясь тем, что его не видно, жалостно смотрел на Нюрку, готовый в любую секунду кинуться ей на помощь. Но помощи не требовалось. Руки у Нюрки цепкие, ухватистые, привыкшие к разной работе, и сама она, собой хоть и небольшая, но ладная, крепкотелая. А ему Нюрка кажется махонькой и беззащитной, куда более слабой, чем раненые.

Чоновцы потихоньку разговаривали, вспоминали подробности боя. Выходило, что бой получился лёгким, даже весёлым. Многие из этих молодых парней воевали уже по много лет и свыклись с неизбежностью ран и смертей. Как все привычные к своему делу люди, они умели находить смешное там, где другие увидеть не могли. Доставалось больше противнику, но и себя не щадили.

– Федь, а Федь! Как это те пуля умудрилась в сахарницу попасть? Ты что, за хвост держался? – спрашивает сосед у раненного в ягодицу парня. – Как только ты сестре перевязывать даёшься?

– Это пуля срикошетила вон от Евстигнеевого лба, ну и одурела. С кем поведёшься…

– А я двух рубанул. Они из бани в одних подштанниках – потеха! – хвастает кто-то.

– Да ты же их не догнал! Я их уже в мольке встретил.

– На том свете встретишь. Слыхал, командир говорил, двадцать девять человек подобрали. Так двое мои!

– Всех не подберёшь, сейчас скулят которые по кустьям.

– Это точно. Эй, вы, аники! – окликает отдельно лежащих в углу бандитов чернявый, по-бурятски плосколицый чоновец, поднимаясь на локте и морща от боли лицо. – Слышите? Сколь вас было?

Раненые бандиты отмалчивались.

– Ну, как знаете… Всё равно всех пересчитаем.

– Забыли, сволочи. Память у них отшибло.

– А зачем тебе знать, сколько их живых было? Мёртвыми их считать легче.

– Это точно, – соглашается бурят. – Только, однако, без нас их будут кончать.

– Не плачь. На наш век контры хватит.

– Ошибаешься, Корнев. Бутаков вон руками её передушит. Верно, Бутаков?

Бутаков не отвечает.

– Ты бы, Митяй, рассказал хоть, как Черепахину кокнул. А то Евстигнеев не помнит. Он у нас скучный становится, когда рёбра теряет.

– Это ты, Федя… баб боишься, – отзывается Евстигнеев, – а мы… с Митькой… знаем дело. Раньше я за ним… не замечал такого… А тут… как увидел Черепахину… озверел… Правда, красивая собой… Рубаха… разорвана… Кричу… стреляй, Митя… а Митя говорит… не могу… руки дрожат.

– Да не ври, – отзывается с порога Бутаков. – Ты вон где был!

– Перед смертью… не стану врать… Я только, чтоб Аня про тебя… всю правду.

О том, что Бутаков неравнодушен к Тарасовой, в отряде знали все, но посмеиваться над ним отваживался только Евстигнеев.

– Стреляй, говорю… А он ползёт… видно… живьём взять решил… Никакого стыда… у красноармейца.

– Врёт он, – сказал Бутаков. – Я его и не видел.

– Ты, Митя… не злись… Ты исправишься… Тут любой… на твоём месте… Красивая ведь.

– Тоже мэни, найшов красоту! Гадюка, вона гадюка и еэ, – рассудительно заметил раненный в ноги украинец.

– Ничего ты, Онищенко, не понимаешь в этом. Вам, хохлам, лишь бы потолще была…

– Нет, Федя, враг красивым быть не может, – поддержал Онищенку Корнев. – Красота – это другое.

– А всё-таки… жалко, – сказал, задыхаясь, Евстигнеев.

– Жалко? Чего жалко?

– Жалко… что не я… снял её… а она меня.

Командир послушал-послушал и нашёл нужным написать в донесении, что в бою убита чоновцем Бутаковым Анна Черепахина, фактический главарь банды. Потом привёл список отличившихся бойцов и в самом конце изложил просьбу наградить командировкой в Иркутск сестру милосердия Анну Петровну Тарасову, отличного бойца, сознательную комсомолку, бывшую партизанку. На всякий случай на отдельном бланке написал ей мандат.