Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

Еще кофе? — предложил Бютцов, думая, ка «скорее закончить здесь все дела и получить перевод куда-нибудь во Францию или даже в Италию, пусть там и назревают неприятные события. Дрова в камине почти прогорели, дождь зарядил с новой силой, кончается завтрак, и впереди день, полный хлопот.

— Не надо, — отодвинул чашку Бергер. На пальце тускло блеснуло подаренное рейхсфюрером Гиммлером платиновое кольцо с мертвой головой. — Готовьте бумаги и потом принесете их мне. Наш перебежчик на той стороне, и он не молчит. Бедный генерал…

— Я полагаю, надо подготовить «Фройлян»? — вставая, поинтересовался Конрад.

— Она разве еще не готова?

— Я имею в виду к началу действий… — чуть склонив голову, уточнил штурмбанфюрер.

— Да, пожалуй, — пригладив ладонью волосы, согласился обер-фюрер. — Вызовите ко мне начальника СС и полиции. Надо обговорить некоторые детали легализации «Фройлян», и займитесь бумагами. Остальные люди на местах?

— Да, патрон, — безошибочно почувствовав, как его учитель повеселел, шутливо поклонился Бютцов.

— Ладно, — слегка потрепал его по плечу обер-фюрер, — не сердись на старика, бывает и поворчу. Иди работай, у нас много дел, а жизнь коротка, мой мальчик.

Выходя, Конрад подумал, что раньше он не замечал за учителем склонности к признанию себя стариком, — у него дети чуть ли не младенческого возраста и самому ему едва за пятьдесят. Очередная превентивная акция — представить себя в глазах окружающих стареющим и немощным человеком? Зачем? Он ничего не делает зря. Хочет заранее списать на старческое слабоумие возможные провалы? Никто не поверит. Задумал вырваться со службы под предлогом пошатнувшегося здоровья? Чушь, он никогда не захочет расстаться с мундиром, дающим ему и власть, и гигантские возможности. Зачем тогда?

И, уже взявшись за ручку двери кабинета обер-фюрера, Бютцов вдруг понял: попытки поехать в Сопот, жалобы на здоровье, ночные разговоры с Этнером — все для того, чтобы получить отпуск для лечения, возможно с выездом в нейтральную страну. Старик не чудит — он методично делает свое дело. Вернее, их общее дело переориентации на Запад… Обер-фюрер тонкий, расчетливый игрок, и он продолжает играть даже здесь, перед своим учеником, желая перестраховаться. Что же, придется пойти навстречу и подыграть.

Антон проснулся, когда было еще совсем темно. Висела яркая луна за окном, и ее свет ложился на пол комнаты, на жалкую мебель, на постель, окрашивая их в призрачные, голубовато-зеленые тона, словно заставляя слабо фосфоресцировать белизну наволочки, край простыни, скатерть на узком столе в углу и угольно черня спинки стульев с небрежно повешенной на них одеждой.

По улицам гулял ветер, раскачивая ветви все еще скованных стужей деревьев, — весна сильно задерживается в этих краях и не скоро запахнет клейкими тополиными почками, наконец дождавшимися тепла. Снег съежился, слежался, покрылся коркой скользкой, шершавой наледи, но не сходит, упрямо не уступает солнцу, а терпеливо ожидает, пока наступит ночь, принеся с собой живительную для него темноту и ветер, пригоняющий тяжелые тучи, полные мелких резных снежинок. А в Москве, наверное, давно сухие тротуары и люди сняли надоевшие за зиму пальто.

Резкий порыв ветра ударил по стеклам, качнулись ветки, перечеркнув своими тенями свет луны. Слабо треснув, сломался тонкий сучок и повис, удержавшись на ленточке коры; покачался, словно прощаясь с улетевшим ветром, потом затих, оставив свою тень на молочно-белом плече уткнувшей нос в подушку Антонины.

Скосив глаза, Волков поглядел на нее, боясь разбудить, пристальным взглядом, — бывает, человек просыпается, почувствовав, как на него смотрят. Разметались пышные волосы, по-детски полуоткрыты пухлые губы и видно ровную полоску зубов, вздрагивают чуткие ресницы — что ей снится в эту ночь, когда она уже под утро, утомленная неизведанной ранее близостью с мужчиной, забылась во сне, доверчиво обняв его своей тонкой рукой?

Как все получилось, теперь даже трудно понять. Квартирная хозяйка отсутствовала, они пили чай на кухне, разговаривали, чувствуя, что произносимые ими олова ничего не значат, что между ними идет другой, совершенно немой разговор и он связывает их, как тугая, незримая нить, и каждый, с легким замиранием сердца, легонько трогает ее, ожидая ответного прикосновения — робкого, ласкового, наполняющего душу теплом и радостью. И все забыто, похоронено незнамо где — жизненный опыт, бушующая на земле война, пожинающая свою кровавую жатву, требующая все больше и больше крови: молодой, старой, юной, крови гениев и дураков, одинаково ставших пушечным мясом. Нет больше разницы в возрасте, нет Кривошеина и лежащего в госпитале с простреленной грудью немецкого агента, нет торопливого стука морзянок в эфире, нет бомбежек, днем и ночью горящего в печах заводов огня, плавящего броневую сталь, — есть только незримая нить, связавшая двоих. Смерти просто, она приходит на готовое, на; уже созданное жизнью и без труда находит свою страшную работу, являясь самым жутким паразитом и нахлебником всего сущего — живого и неживого, потому что, неживое в природе тоже умирает. Рушатся и выветриваются горы, высыхают реки, сдвигаются материки, уходят под пески и на дно морей построенные человеком города, а жизнь, готовясь продлить род человеческий, пробирается с трудом, ощупью находя дорогу к сердцам двоих.