Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

— Будет исполнено, — заверил Козлов, — но версию с железной дорогой считаю перспективной. По ней надо усиленно поработать.

— Уже работаем, — вздохнул Ермаков, доставая из коробки папиросу. — У нас теперь будет много работы…

Прикуривая, поглядел поверх пламени спички в глаза Козлова. Тот не отвел своего взгляда. «Понял? — засомневался Алексей Емельянович. — Или раздумывает, как уйти от разговора?»

Подполковник собрал документы, неторопливо завязал тесемки папки и, положив на нее руки, удивленно поднял брови?

— У нас и так работы хватает, товарищ генерал. Зачем все понимать буквально, пока нет конкретных приказов?

«Сообразил, — откидываясь на спинку стула, удовлетворенно вздохнул Ермаков. — Попробуем пойти дальше?»

— Наверное, потребуется дополнительное увеличение состава спецгруппы? Как полагаешь, Николай Демьянович?

— Мне кажется, в этом пока нет необходимости, — чуть заметно улыбнулся Козлов.

«Этот не кинется очертя голову искать шпионов среди своих, — наблюдая за ним, решил генерал. — Или я ничего не понимаю в людях и зря проработал с ним столько лет бок о бок».

— Будем постоянно советоваться, — давая понять, что разговор закончен, многозначительно сказал генерал.

— Понял, Алексей Емельянович. Непременно будем, — вставая, ответил подполковник. — Полагаю, наши сотрудники за рубежом не ошибаются, утверждая, что изменник один.

— И я того же мнения, — провожая Козлова до дверей своего кабинета, Ермаков крепко пожал ему руку.

Через несколько дней Сушков стал своим в камере, более или менее освоившись с тюремным бытом. Его тоже вызывали на допросы, приволакивали избитым. И сокамерникам приходилось тащить бесчувственное тело бывшего переводчика, брошенное солдатами у дверей, на нары, класть ему на лицо и руки холодные мокрые тряпки, держать за плечи, когда он порывался в бреду встать, куда-то пойти, кому-то рассказать…

Придя в себя, Дмитрий Степанович обычно просил извинения за доставленные им хлопоты, а иногда пускался в воспоминания о детстве, о старом Петербурге, об учебе в университете и первой мировой войне, на которой, как выяснилось, он был офицером.

— Да, холодный Питер семнадцатого, — устроившись в уголке нар, негромко рассказывал Сушков Семену и лохматому Ефиму, к которым присоединялись некоторые сокамерники. Рассказы Сушкова были редкими развлечениями, помогали хоть ненадолго забыться, уйти в иной мир, навсегда потерянный и невозвратный.

— Помню, давали концерты Бутомо-Названовой в консерватории. Она пела Шуберта, а в Академии художеств читала стихи Анна Ахматова. Божественная женщина! Питер был холодный и голодный, как и вся Россия тогда: редкие трамваи, редкие прохожие, стрельба по ночам…

Временами Сушков замолкал, уходя в себя, задумчиво улыбаясь разбитыми губами. Собравшиеся вокруг него терпеливо ждали, пока он снова вернется из своих воспоминаний в мрачную камеру смертников.

Иногда Слободе казалось, что его сосед по нарам тихо и незаметно сошел с ума от допросов и пыток. И теперь, витая в прошлом, слабо отдает себе отчет в действительно происходящем вокруг, вспоминая то Петербург, то Москву, то свое офицерство на первой мировой, то работу в школе. И тем не менее Сушков ему нравился — он не скулил, не жаловался на судьбу, старался даже здесь, в камере, быть вежливым и аккуратным, правда это не всегда удавалось.

Сам Семен уже невообразимо устал от допросов. И однажды с удивлением обнаружил, что ждет их прекращения. И вдруг они в самом деле прекратились. Что-либо подписывать он отказался, и Штропп, закурив очередную сигарету, небрежно помахал ему рукой:

— Иди, мы теперь не скоро увидимся!

Когда Слободу выводили из следственного кабинета, он слышал за спиной издевательский хохот немца.

Ночью забрали старика-старосту, о котором вездесущий и всеведущий лохматый Ефим сообщил Семену:

— Он был военным капелланом у поляков.

Камера проводила своего старосту стоя. Вместе с ним забрали еще несколько человек — и всех с вещами.

— Да спасет вас великий господь! — сказал староста уходя. За ним молча вышли остальные.

Громко стукнула дверь камеры, лязгнул задвинутый засов, глухо донесся топот многих ног по галерее старой тюрьмы. Потом заурчали во дворе моторы грузовиков…

Оставшиеся долго не спали — казалось, стало пусто и сиротливо без старика, к которому все так привыкли. Забившись в угол, Семен пытался задремать.

Сегодня второй день после прекращения допросов. Скоро, наверное, и его вызовут под утро с вещами и повезут в Калинки, заставят раздеться при свете направленных на смертников автомобильных фар, потом поставят на краю рва и дадут залп. Кончатся тогда все надежды, не будет больше ничего впереди и умрет вместе с ним его неуемная жажда жизни. Отсюда уже не убежать, да и сил не хватит.