Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

— Кого господь послал? — донесся через несколько минут из-за двери женский голос.

— Михеевна? Открывай, это я! — притоптывая ногами на морозе, поторопил Сушков. — За валенками пришел.

Дверь открылась — и его впустили внутрь. Пройдя следом за пожилой, закутанной в большой клетчатый платок женщиной через сенцы, переводчик оказался в освещенной самодельной лампой комнате.

Рыжеватый мужчина, сидевший за столом, поздоровался с ним и кивнул на табурет.

— Садись, стягивай одежду и сапоги, грейся. Михеевна! Подай человеку валенки с печи, небось ноги задубели.

Размотав шарф, Сушков снял пальто, с трудом стянул с ног сапоги и с удовольствием сунул ноги в поданные Михеевной теплые валенки с обрезанными голенищами.

— Возьми там, во внутреннем кармане пальто, — велел он старухе. — Принес вам кой-чего.

— Спаси Христос, — та забрала сверток и исчезла.

Чувствуя, как разливается по телу тепло и перестает ныть больная нога, как отмякает после мороза, переводчик закурил, угостив сигаретой хозяина.

— Прилетел сегодня, — наконец сообщил Сушков. — Важный, высокого роста, худощавый, волосы редкие, с сединой. — Звания не знаю: он был в кожаном пальто с меховым воротником, без погон, но фуражка черная, эсэсовская. Либо генерал, либо полковник, не меньше. Уж больно они перед его приездом суетились. И комнат много отвели ему. Жить, как я понял, будет в замке. Да, с ним еще два эсэсовца приехали, я видел в окно, как они из машины выходили, а потом меня из приемной выгнали.

— Та-а-а-к, — протянул хозяин. — Гостек дорогой пожаловал. А зачем? Чего они говорили, слышал?

— Нет, — отрицательно мотнул головой Дмитрий Степанович, — не удалось. Потолкался внизу, но наша охрана сама толком ничего не знает. Устал я, сил просто нет, — пожаловался он, жадно досасывая окурок сигареты. — Все время как на иголках. Шеф без конца проверяет, разговоры заводит какие-то скользкие.

Примяв окурок в глиняном черепке, заменявшем пепельницу, Сушков тяжело вздохнул. Не силен он в риторике, а то бы в жутких красках описал свое состояние: ни на минуту не отпускающий, сосущий под ложечкой страх, бессонные ночи, когда вздрагиваешь от каждого звука и все время чудится, что за тобой пришли. Второй год тянется этот кошмар, с зимы сорог первого. В оккупации и так не сладко, а тут еще работаешь на немцев да связан с лесом. Добро бы еще никогда не видел, как в фельдгестапо выбивают из задержанных показания, с хрустом ломая пальцы, загоняя иглы под ногти, отливая потерявших сознание водой из ведра, а когда такое видишь, поневоле начнешь за себя бояться: немцы совсем не дураки, имеют опытных полицейских, гораздых на разные выдумки.

Уже почти год рыжеватый мужчина принимает у себя переводчика, но они так и не стали ни друзьями, ни даже приятелями, делают общее опасное дело, уважительно относятся друг к другу и все. Иногда Сушкой думал, что рыжеватый Прокоп — так звали хозяина — оставленный здесь при отступлении чекист, а может быть, такой же, как он сам, человек, случайно увязнувший в хитросплетениях подпольной работы волею военного времени.

Часто переводчик, отправляясь по распоряжению своего шефа в особняк на Почтовую, боялся увидеть на очередном допросе рыжего Прокопа, сидящего со скованными руками перед следователем гестапо: шеф иногда любил оказывать любезность людям из этого ведомства, предоставляя им своего переводчика. И каждый раз шагая к уютному особнячку, Сушков потел от страха, с трудом переставляя ноги, — вдруг его заманивают в ловушку, вдруг немцам уже все известно про него? А потом наступала тошнотворная слабость я хотелось напиться в доску, чтобы забыть мучительные кошмары и проклятый страх.

Неужели Прокоп не понимает, как устаешь от такой жизни, от вечного раздвоения, подслушиваний, подглядываний, запоминания текстов переводимых документов? Устаешь чувствовать на себе иронично-изучающий взгляд шефа — Конрада фон Бютцова, неизменно ровного в общении и приветливого, но иногда вдруг поглядывающего на своего переводчика глазами сытого кота, еще вдоволь не наигравшегося с пойманной мышью. Сушков просто кожей чувствовал этот взгляд, но ни разу не сумел поймать выражение глаз шефа, — стоит только обернуться, как встречаешь лениво-доброжелательную улыбку, И эти его доверительные разговоры о жизни, о прошлом, о роли маленького человека на большей войне. Поневоле о многом задумаешься.

Когда он, не в силах более терпеть, жалуется Прокопу, тот досадливо отмахивается — нервы, мол, напряженке, даром ничего не проходит, надо держать себя в руках и делать дело, а страшно всем, только идиоты не ведают сомнений и страхов. И обещает вскорости помочь уйти в лес, вот еще немножко — и все.