Владимир Першанин - Комбат по прозвищу «Снежный Лис»

— Налейте ему водки.

Офицер с трудом проглотил граммов сто разбавленного спирта. Понимая, что от нужных ответов зависит его жизнь, сумел связать несколько фраз.

— Восемь километров к югу… пехотная рота, батарея лёгких пушек… ещё танки и «штурмгешютце».

— Сколько танков и самоходок?

— Много…

— Покажи направление.

Офицер с трудом поднял руку, показывая южное направление.

— Вот, гады, это же в нашем тылу!

Больше ничего от немецкого лейтенанта добиться не удалось. Василий Дарькин вгляделся в побледневшее лицо офицера, приложил ухо к расстёгнутому френчу.

— Товарищ лейтенант, кончается фриц. Крепко его приложило.

— Заберите документы. Долго торчать на этом холме опасно, самолёты могут налететь.

На броню «тридцатьчетвёрки» уложили погибшего бойца, погрузился десант во главе с Василием Дарькиным. Лёгкий танк Т-70 ещё догорал, останки экипажа достать возможности не было.

— Трогай помалу, — дал команду механику-водителю Пётр Бельченко. — Разведка ещё не закончилась.

Негромко отстучала короткая автоматная очередь. Один из десантников повесил ППШ за спину и пояснил:

— Не дай бог, оживёт фашист. Пусть рядом со своими валяется.

Остальные десантники промолчали. До заката Бельченко сумел отыскать позиции немецкого опорного пункта и уже в темноте докладывал капитану Шестакову:

— Траншею километра два фрицы выкопали. Дзоты, пехотная рота, батарея 7 5-миллиметровок, танков с десяток в низине замаскированы. Ещё самоходки, штук шесть. Если Паулюс всё же рискнёт прорываться, неплохую поддержку получит.

— Такие занозы по всему периметру кольца торчат, — сказал командир первой роты Калугин. — Что делать будем, комбат?

— Самое верное — ударить перед рассветом, — предложил старший лейтенант Бельченко.

— Не навоевался за день? — насмешливо поддел его Шестаков. — Толком ты не выяснил, как там и что. Есть ли минные поля? Сомневаюсь, что на этом участке всего одна противотанковая батарея. Сунемся напролом, так нарвёмся, что половину батальона потеряем.

— Лучше, если фрицы первыми ударят? — не мог успокоиться Бельченко.

— Может, и лучше. Ладно, иди отдыхай.

Командир зенитной батареи Николай Филиппович Антюфеев уступил Шестакову свою просторную землянку. Печка, сделанная из двухсотлитровой железной бочки, обложенной камнями, гудела, пожирая мелко нарубленные кусты, просушенные морозом сухие чурки, пучки бурьяна.

Николай Антюфеев, в круглых очках и меховой безрукавке, сидел за грубо сколоченным столом и рассказывал о жизни на батарее.

— Какой из меня командир? Всю жизнь учителем работал, перед войной в завучи перевели, зарплату прибавили. А тут речь Молотова — «Вставай, страна огромная!» Для меня армия — дело знакомое, в конце двадцатых три года отслужил простым красноармейцем. Затем рабфак при институте закончил и стал великим математиком.

Кира Замятина жарила на большой сковороде картошку — полведра принёс в подарок Антюфеев. Присела передохнуть, закурила трофейную сигарету.

— Ну и как, слушались вас ученики? — насмешливо спросила она. — Или на головах ходили?

— А куда они денутся? Меня и жена слушалась, — засмеялся узкоплечий, небольшого роста старший лейтенант. — Думаешь, для этого широченные плечи и гвардейский рост необходимо иметь? Ошибаешься, Кира. Я в кавалерийском полку крепко к порядку приучен был. И на батарее дисциплина на высоте, хотя всего два командира на шестьдесят человек. Что, плохую землянку обустроили?

— Хорошую, — согласилась медсестра Замятина. — И нары широкие. Небось, не один на них спал, девок у вас хватает.

— Один — не один, кому какое дело. Я мужик не старый, сорок три года в октябре исполнилось.

— А дома жена, дети…

— Трое, — подтвердил Антюфеев. — По денежному аттестату зарплату мою целиком получают. Осенью земляк помог кое-какую одёжку, обувку для семьи переправить. А с женой я как в июле сорок первого простился, только письма друг другу пишем.

— Все вы, мужики, такие!

— Кира Николаевна, — подал голос Калугин, — рассуждала бы ты поменьше. Выплюнь свою соску и картошкой займись. Подгорает.

— От такой жизни не то что закуришь — запить хочется. Сорок раненых да обгоревших в одном бою. И тридцать человек похоронили. Сегодня трое погибли.

— Можно подумать, ты от жалости к ребятам сейчас заплачешь!

Калугин недолюбливал броскую, высокомерную с бойцами медсестру, носившую на увесистой груди две медали «За боевые заслуги». Знал, что была в близких отношениях с начальником санбата. Получился какой-то скандал с его женой, и Замятину перевели от греха подальше в танковый батальон.