Николай Прохоров - Прыжок в темноту [Из записок партизана]

Вот, оказывается, где я встречался с ним! Вся картина мгновенно ожила передо мной.

— Если бы я не встретился с вами вторично, в 1943 году, — заговорил Михайло, — то, наверное, все сложилось бы иначе.

— То есть?

Он задумался, а потом продолжал:

— Помните, с вами был Ефрем, щербатый такой парень? Так вот с этим самым Ефремом мы земляки, оба из города Белева.

— Минутку, — остановил я Селиверстова. — У вас, помнится, была возможность перейти к партизанам. А вы…

Мой собеседник поднял высоко согнутую руку и, прижав ее к щеке, пояснил:

— Вот он, локоть, близок, а не укусишь. Откровенно говоря, я тогда был очень растерян. Казалось, все погибло, а фашисты прут и прут.

Селиверстов замолчал.

— Значит, потеряли уверенность в нашу победу? — спросил я.

Он виновато посмотрел на меня.

— Стало быть, могли быть на службе у врага…

— Пощадите меня, — взмолился Селиверстов. — От этого я все же был далек.

Он тяжко задумался, глядя в одну точку.

— Сначала я колебался насчет партизан, все оттягивал, раздумывал. А время шло. И с каждым днем удалялся от них, хотя и жил рядом с ними. Потом стал бояться встречи. Все равно, думаю, расстреляют они меня за уклонение от войны. Тогда решил уйти в степные районы, подальше от лесов. Сознавал, что гибну, а другого выхода не видел. Только о том и думал, как спасти свою жизнь…

Селиверстов стал углубляться в философские размышления, а мне не хотелось затягивать разговор.

— Что же дальше-то было? — спросил я.

— Вы, вероятно, помните, из Болотного нас всех отправили в воинскую часть. Попал я в маршевый пехотный полк. Никогда не забуду этого счастливого дня!

Селиверстов глубоко, облегченно вздохнул, и на лице его я впервые увидел сдержанную улыбку. Она как-то неприятно перекосила тонкие, бледные губы, образовала глубокие складки в углах рта.

— Командир роты задал мне несколько вопросов, — продолжал Селиверстов. — Я хотел ему начистоту рассказать все о себе, но он махнул рукой и крикнул: «В строй!» Через полчаса обрядили меня в воинское, вооружили винтовкой, и я с удовольствием шагал на левом фланге.

Селиверстов оживился, стал подробно рассказывать, как служил в полку, был два раза ранен.

— После каждого боя, и особенно после ранения, — воодушевленно продолжал он, — у меня на душе становилось все легче и легче, словно тяжесть постепенно снималась с плеч.

Он опять криво улыбнулся и, сдерживая возбуждение, продолжал:

— В сорок четвертом мы уже были в Германии, и в самом центре Пруссии! Откровенно скажу, втайне я даже жалел, что война идет к концу…

Он с опасением взглянул на меня, сознавая, что говорит неладное.

— Я, конечно, понимал, что это эгоизм. Но, думал, совершу геройство, окончательно оправдаюсь перед своими.

На лице его снова легла печать тяжелого раздумья. Он умолк, как бы не решаясь продолжать рассказ.

— И все-таки, — воскликнул он, — очистить совесть мне так и не удалось!

Эта фраза показалась несколько риторичной. Селиверстов заметил мою сдержанную улыбку.

— Нет, я не рисуюсь.

Рассеченная бровь его судорожно передернулась от нервного напряжения.

— После второго ранения я получил отпуск и поехал домой, на побывку. И мать, и жена встретили меня с большой радостью. Вечером, когда мы остались вдвоем, жена вдруг спросила, где меня встречал Ефрем? Верите ли, у меня даже потемнело в главах.

Оказывается, еще год назад Ефрем прислал домой письмо и сообщил, что встретил Селиверстова в селе Болотном.

— Лучше бы он застрелил меня тогда!

В долгую ночь Селиверстов все честно рассказал жене и на другой день уехал на фронт. И самым тяжелым для него было в то утро настроение жены. Она не высказала мужу ни одного слова упрека, но и не удерживала его… Только мать, ничего не знавшая, молча плакала.

— Утром я ушел на вокзал один. И матери, и жене провожать запретил. Многие годы прошли, и нет покоя моей душе. И даже вот здесь, в горах Тянь-Шаня, я живу и постоянно боюсь, что кто-нибудь покажет на меня пальцем: это тот самый, что скрывался от войны…

Селиверстов умолк, взял фуражку. Настроение его подавляло меня. Я припомнил Ефрема, погибшего на фронте. Это был горячий, бесхитростный и в сущности очень добрый парень. И уж, конечно, он не предполагал тогда, что будет причиной многолетних душевных страданий своего сверстника.

— Ну, вот и все, — сказал Селиверстов.

— Как все? — встревожился я. — Говорите уж до конца.

— Больше говорить нечего. Под Прагой я был ранен. Потом очутился здесь, в городе Пржевальске, в госпитале. Рана скоро зажила, а там и война кончилась. Бывало, хожу по тополевым улицам тихого Пржевальска и все думаю над своей судьбой. Вот выпишут, куда я пойду? Домой ехать не мог.