Виктор Кава - Красная улица

Спиридон умостился в задке, свесил босые ноги через затыльник. Смотрел, как катится колесо в колее, с тихим плеском разбрызгивая воду…

Отец, шедший рядом с подводой, коснулся плеча Спиридона. Молча показал вперед.

Впереди темнел лес. Над лесом точно пронесся пожар не пожар, ураган не ураган… Вот советский танк с дыркой на боку. Вон пушка колесами вверх, на дуле пилотка висит… За сосенкой, выбежавшей на опушку, разбитый пулемет. Возле него — пустые ленты…

По ту сторону леса — он оказался небольшим — стали догонять человека. Мать забеспокоилась:

— Федор, может, объедем его стороной? Видишь, он с ружьем…

— Вижу, что с ружьем. А как ты его объедешь? Не бойся, на немца он не похож.

Подвода приблизилась к человеку. Какой-то чудной он. Черная пилотка, черный пиджак, белая сорочка с черным галстуком. На рукаве — белая повязка. Брюки серые, заправленные в порыжевшие истоптанные сапоги… Человек молча вскочил на телегу.

Едва слышно моросил дождь. Никто не разговаривал. Первым не выдержал Иван:

— Дядя, у вас настоящее ружье, или только так, людей пугать?

Человек покосился на Ивана, пожевал губами и хрипло ответил:

— Настоящее.

Тут уже отец отозвался:

— Ты что это, хлопче, при таком параде? Хворма такая?

— А это не парад, — неохотно буркнул человек. — Я полицай. Форма еще не полная.

Как будто холодной воды ливанули на телегу.

Отец нахмурился, у него покраснел кончик носа. Спиридон знал — отец разгневался. Такое у отца редко случается. Мать испуганно приклонилась к нему:

— Федор, не связывайся… Подгони быка, видишь, еле ногами двигает.

Отец некоторое время боролся с собой. Наконец немного успокоился. Но язык за зубами не смог придержать:

— Ты что же, хлопче, так сразу выскочил?

Полицай посопел и ответил раздраженно:

— Сейчас такое время — кто выскочил вверх, тот… Слышал про татаро-монгольское иго? Двести лет продолжалось. Всех, кто был против монгол, вырезали. Немцы не двести, но лет пятьдесят продержатся. Как раз столько, сколько я проживу. А жизнь я свою хочу прожить по-человечески, а не лежать трупом в канаве или где-нибудь в концлагере гнить. Уловил?

Отец промолчал.

Дорога привела в большое село.

На обочине — магазин, школа, на них еще остались вывески. А на крыльце третьего здания осталась только одна буква — «с», наверно, тут был сельсовет, и вывеску отрубили топором. У крыльца стояли трое мужчин и с настороженным любопытством наблюдали за диковинной подводой. Полицай соскочил с телеги и зашагал к крыльцу.

Отец, искоса поглядывая на полицаев, понукал быка. Спиридон понял — может, удастся проскочить под шумок. Как назло, бык вдруг свернул к коновязи, где лежала охапка свежего сена, и стал как вкопанный. Напрасно отец размахивал хворостиной…

Один из тех, что стояли у крыльца, направился к подводе. Достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что за человек подходил к телеге — или вор, или сорвиголова. Лицо угреватое. Глаза маленькие, посоловевшие, видно, никогда не глядели трезво.

— А это что за придурки? Откуда? — крикнул он так, будто расстояние между ним и подводой с километр.

— Да так, — отец повел плечом. — Обыкновенные люди. Пристанища ищем. Хата наша сгорела.

— Сгорела? — рыкнул полицай. — Туда ей и дорога. А с чего это ты вдруг над господином Петром Маторжеником вздумал насмехаться, а? На быке его под гору галопом возить, а? Ну-ка, хлопцы, реквизируем — так, что ли, говаривали комиссары? — этого рогатого, чтоб новой власти не позорил!..

— Люди добрые! — заплакала мать. — Зачем же вы?.. За что?

Но угреватый решительно взялся за ярмо.

В это время оглянулся их попутчик. Он посмотрел на мать — на ней лица не было. Дрожащие руки прижаты к груди.

— Ну, будет тебе, — крикнул он своему товарищу. — Попугал — и довольно. Пошли ко мне опохмелимся.

Угреватый во весь рот улыбнулся, показав непривычно маленькие зубы, как у белки.

— О, это другой коленкор! Как раз и погода благоприятствует.

Полицаи ушли, а бык, расправившись с сеном, наконец тронулся.

К вечеру приехали на хутор Яновку. Всего несколько хат, среди них одна побольше — видно, молочная ферма. Еще чувствуется запах прокисшего молока.

Отец повернул туда.

Никакой мебели там не было, зато на полу полно всякого хлама. И хотя в выбитые окна свободно дул ветер, дыхание забивало кислым молоком. Отец осмотрел большую комнату, заглянул в ту, что поменьше, удовлетворенно кашлянул.