Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— Вы меня не узнаете, пан генерал?

— Нет.

— Я из Боровицы, а теперь живу в Люблине.

— Слушаю вас. — Только спустя некоторое время он понял смысл этих слов, и ему стало стыдно. — Вы что, знаете мою мать?

— Да, знал, пан генерал. — Старик умолк, вынул из кармана носовой платок и вытер лоб.

Векляр понял.

— Она умерла?

— Зимой сорок четвертого, а дом собиралась оставить мне, только…

— Хорошо, спасибо, зайдите ко мне завтра. — Ему хотелось поскорее остаться одному, он сел в машину, закрыл глаза.

В Боровицу он поехал только через два месяца. Хотел разыскать того старичка: может, мать ему что-то говорила. На следующий день тот так и не пришел, но генерал запомнил его и непроизвольно искал в коридорах, направляясь в свой кабинет, на лестнице, ведущей в квартиру, даже на улице в толпе прохожих.

Дверь в дом матери была открыта, в узких сенях (где, как и раньше, стояла лохань) его встретила незнакомая женщина.

— Роман Векляр, — представился он и коротко объяснил, зачем пришел. — Наверное, что-то осталось после смерти матери, — сказал он, — хотелось бы взглянуть.

Женщина пропустила генерала в дом. У нее были птичье лицо, острый нос, сухие, тонкие губы.

В комнате матери мало что изменилось. Тот же шкаф, старинная железная кровать, комод…

Векляр взглянул на стену и увидел на прежнем месте портрет Марты, нарисованный когда-то его товарищем. Чуть раскосые глаза, большой рот, морщинки на лбу.

Он стоял, задрав голову, и смотрел. Женщина молча подошла к комоду, выдвинула ящик и вытащила картонный альбом:

— Вот еще фотографии…

Векляр раскрыл первую попавшуюся страницу. Фотографий было немного, в те времена не любили фотографироваться; отец — какой-то скованный, в черном костюме, мать — в светлом платье, фотография Марты на улице, и, наконец, пятилетний Стефан — во дворе у Клосовских. Он не мог оторвать взгляда от фотографии сына, точно такую же неизвестно почему отобрал у него жандарм при переходе через французскую границу.

— Садитесь, пан генерал.

Только теперь он заметил, что кроме женщины в избе находился еще парень лет двадцати в зеленой рубашке, офицерских хромовых сапогах. Поздоровался с ним, уселся. Разговаривать не хотелось, знал, что все, что они ему расскажут, останется в нем навсегда, будет ныть, как незажившая рана, мучить его по ночам.

Он чувствовал, что эти двое боялись его; страх застыл на лице женщины, в ее глазах, от испуга дрожали руки. Паренек же вел себя иначе. Сжал кулаки как перед дракой, губы посинели. Наконец решился:

— Вы из России?

— Да, — холодно ответил Векляр.

Генерал снова взял себя в руки, закурил и начал расспрашивать:

— Как она умерла?

Они знали, конечно, больше, чем ему удалось выудить у них. Последние два года мать уже не шила, жила в нищете. Продавала кое-что из сада, но денег все равно не хватало. Долго болела, врач был только раз, пришел, выписал рецепт и махнул рукой. Это был единственный в Боровице старенький доктор.

— Это я его позвала, — воскликнула женщина, — сбегала за ним, заплатила! Ее все называли «большевичкой», в костел она не ходила, так кому же о ней было заботиться!

— И когда же она умерла?

— Ночью, поздно ночью. Утром заглянула к ней, а она лежит, бедняжка, неподвижно, лицо как у живой и руки…

— Что — руки?

— Тонкие такие, хрупкие, как две былиночки…

— Значит, умирала в одиночестве?

Женщина молчала.

— Я спрашиваю: в одиночестве?

— Нет, — ответил за нее паренек, — не в одиночестве. С ней был один старичок, ее старый знакомый…

— До войны в тюрьме сидел, — добавила женщина.

— Фамилия?

Молчание.

— Назовите фамилию!

— Овчарский Клеменс. Сейчас живет в Люблине.

Векляр записал. Взглянул на часы. Он был уверен, что теперь женщина начнет говорить сама.

— Эту избу, — закричала она, — мы заняли законно! Были у нотариуса и у бургомистра… Еще при немцах. Те сказали: наследников нет, можете занимать, впрочем, пусть только объявятся… Не сердитесь, пан генерал, извините, но это — старая халупа, всего две комнаты. Одну ваша мать сдала мне… Мой муж, — поднесла платок к глазам, — погиб в сентябре тридцать девятого. Ваша мать была мне должна, много должна…

— Ну хватит, — сказал генерал.

Посмотрел на парня — лицо пунцовое, зубы стиснуты, руки засунуты в карманы брюк.

— Хватит, — повторил он. — До свидания.

Завернул в газету фотографии, оставшиеся после матери мелкие вещи, встал на стул, снял со стены портрет Марты и, не глядя на них, направился к двери.