Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

— Ну, это другой вопрос, — басовито, но намного тише сказал Тужурка. — А пока что надо пожить.

Он помолчал, потом взял с ночного столика «Военные самолеты», стал листать.

А Янцис вспомнил, что Димка говорил про Кита. Про какой-то пропуск. Кит хороший парень. Только встретились они странно. При чем тут пропуск? И про Эрика что-то. Вытанцовывает пропуск? Белиберда какая-то. Никогда этот пират толком ничего не скажет.

— Послушай, — сказал Янцис, и зубы у него снова застучали от озноба. — Это Димкина книжка. Он мне только почитать принес. Отдашь ему потом.

— Ладно, — явно думая о другом, сказал Тужурка.

— Что в гимназии нового?

— Эрик вечером зайдет. Рита шлет тебе привет.

— Спасибо, — сказал Янцис и, помолчав, добавил: — Отец сегодня вернется.

Выскочив из дома, мать бросилась в конец улицы, где жили Клеберисы, и на углу чуть не налетела на Тужурку. Он что-то спросил растерянно, но она только махнула рукой и побежала дальше.

У Клеберисов могло быть вино, а доктор сказал: хинин и вино. Правда, сказав это, он сам же и развел руками: пиэмия… тут уж…

Эта «пиэмия», это проклятое слово застряло у нее в сознании, как гвоздь, оно буравило мозг до тошноты, до рвоты, оно впилось пиявкой, высасывало кровь и разум, оно, как будто, становилось началом безумия — пиэмия, пиэмия, пиэмия!..

Открыла Анна. И отшатнулась, прижалась к стене, потому что мать Янциса, как бы и не заметив ее, ворвалась в прихожую, рванула дверь туалета и оттуда сразу же донеслось что-то вроде мучительного кашля, а потом стало ясно, что это рвота. Тогда Анна бросилась в кухню, схватила первую попавшуюся кружку, трясущейся рукой повернула кран, заставила себя подождать, пока пойдет совсем ледяная вода, а потом, расплескивая ее, бросилась в туалет.

Мать стояла над унитазом, согнувшись почти под прямым углом, перехватив руками живот, и громко дышала открытым ртом.

— Выпей, выпей, вот, — совала ей кружку Анна, но мать, не отвечая, медленно распрямилась, рукою вытерла рот, привалилась спиной к стене и прижалась к ней затылком, потому что у нее тряслась голова.

Анна все-таки заставила ее сделать несколько глотков, но после этого опять возобновилась рвота.

Янцис выпил целый стакан вина. Вино было приторно-сладкое, во рту остался странный и неприятный осадок. Он попросил чаю. Мать вышла в кухню, а несколько минут спустя туда же вошел Тужурка, сказал хрипловатым шепотом:

— Он заснул.

Она сидела возле кухонного стола и тоже как бы спала, только глаза у нее были открыты.

Тужурка осторожно опустился на табурет. Помолчал. Потом робко и еле слышно спросил:

— Плохо, да?

Он думал, что она не ответит. Она действительно не ответила, но кивнула — как-то машинально, безучастно. Тужурка даже засомневался — слышала ли она вопрос? Но переспрашивать у него не хватило мужества. Вместо этого он сказал:

— Тут один парень хотел зайти. Я выйду на улицу, подожду его. Скажу, чтобы не заходил.

Мать снова кивнула, и Тужурка осторожно встал, на цыпочках прошел к двери и вот, дверь стала медленно-медленно закрываться за ним.

Она видела это краем глаза, и где-то глубоко в мозгу у нее шелохнулось беспокойство — только бы не громыхнул замок. Но замок не громыхнул, только на плите стал тихо посапывать чайник, и постепенно мысли снова вернулись к этому.

После припадка у Клеберисов она только об этом и думала. Сначала просто было ощущение — какое-то странное, еретическое, немыслимое ощущение, но оно не прошло, а напротив, окрепло, оформилось в мысль, которую уже и словами можно было выразить, хотя от этого становилось еще страшнее.

А мысль эта, в свою очередь, сводилась к простому осознанию того, что самое тяжкое для нее — это последние дни жизни сына. Именно жизни, когда она должна держаться так, будто ничего и не происходит, а вовсе не смерти его, потому что за этим рубежом ей уже все позволено — биться, кричать, сойти с ума, руки на себя наложить… Там уже была свобода, полная свобода, а вот до смерти его она должна была переступить через самое себя, через все человеческое, обеими руками держать себя за горло и говорить с ним так, чтобы не заронить ни малейшего подозрения. И не кричать, как сегодня, а как обычно… Вспомнить, как она говорила обычно, и так держаться, пока он не закроет глаза. Какой же самый чудовищный ужас сравнится с этой невероятной пыткой, когда жизнь сына тяжелее для нее его смерти…

Отец приехал только через два дня. Янцис уже лежал на столе.