Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Рано еще как все-то, — проворчал Александр.

— Та-ак, и чего-нибудь еще этакое…

— Карпа возьмите, — посоветовал официант. — Прекрасный карп.

— Сто лет не ел карпа. Давайте. И еще кофеечек, и на десерт что-нибудь.

— Ушки возьмите.

— Что это такое? Впрочем, неважно, ушки так ушки. А? Чего еще? — оглядел он своих сотрапезников. Бросил быстрый взгляд на соседний стол. — Все смотрят. Небось завидуют.

— Твоему купеческому размаху, — сказал Александр.

— Мне можно, у меня сегодня праздник.

— Что хоть случилось-то?

— Вот закажем и пойдем покурим, — пообещал Борис.

Но пойти покурить им сразу не удалось. Только собрались, как официант принес в сачке, вложенном в блюдо, три больших живых карпа, спросил, подойдут ли такие. Все трое они потрогали карпов, словно умели определить, какими карпы будут зажаренными.

— Зачем их нам показывать? — пожал плечами Александр.

Официант не удостоил его ответа, ушел. Ответил Борис:

— Вероятно, здесь считается, что приятней есть того, с кем ты был знаком.

— Как я узнаю, этих ли они зажарили?

— Неважно. Главное — удовлетворить твое тщеславие и оправдать высокую стоимость блюда.

— На кой ты его заказывал, если высокая?

— Сегодня — особый день. — Он легко встал, дурашливо поклонился Нельке. — Мисс, мы вас оставим на пару минут.

В коридорчике при входе, где за широкой загородкой темнели пустые зевы раздевалки, топтался швейцар, и, поскольку уединиться больше было негде, Борис потянул Александра в туалет, пахнущий сладковатым освежителем воздуха. Там, прижав его в простенок между раковиной умывальника и эмалированным рукосушителем, висевшим на стене, заговорил горячо и сбивчиво:

— Занавеску помнишь? Ту самую, что у меня на кухне… Да ничего в ней особенного! — махнул он рукой, словно Александр уже обсуждал интерьер Борисовой квартиры. — Занавеска как занавеска, грязная, не приведи бог. Я ее пять лет не снимал. И рваная с одной стороны, поскольку я ее за гвоздик цеплял каждый вечер. Неужели не помнишь? Я же тебе говорил.

— Помню, помню, — поторопился признаться Александр, чтобы сократить затянувшуюся тираду. Хотя, убей бог, не помнил он этой занавески, просто не интересовался обстановкой, когда бывал у Бориса. Как не всегда замечал изменения и в своем доме.

— Так вот, помнишь, я тебе говорил, что не сниму занавеску, пока это не догадается сделать женская рука?

— Ну-ну. — Он начал что-то припоминать, что-то конкретное всплыло в памяти из многочисленных Борисовых чудачеств. — Догадалась?

— Представь себе. Пять лет они, заразы, глядели на эту занавеску, иногда и говорили о ней, ругали меня за неряшливость. А я молчал, думал: погляжу, какие вы не неряхи. И хоть бы одна. А сегодня прихожу домой, — батюшки, голубая, с цветочками…

— Отличный метод. Теперь давай скатерть на столе или покрывало на кровати. Не пройдет и пяти лет…

— Эх, а еще друг, — обиделся Борис. — Когда ты ко мне приставал: женись, — я что отвечал? Смеялся? Я серьезно говорил: найдется такая, которая занавеску догадается сменить, женюсь. Мне хозяйственная и заботливая нужна, а не какая-нибудь вертихвостка.

— Поздравляю. Значит, женишься?

— При чем тут это?! Я тебе серьезно говорю, что есть, оказывается, заботливые и хозяйственные.

— И я серьезно: раз обещал — женись.

— Так это я тебе говорил, не ей же.

— Отказываешься от своих слов?

— Там видно будет. Это вообще неважно. Важно, что я дождался наконец. Пять лет ждал…

— Значит, не женишься и никакого праздника нету?

— Обижаешь, хозяин. Праздник — это само собой, а женитьба — дело десятое. Пока давай отпразднуем событие, а там будем думать…

Они вернулись в зал ресторана и еще от дверей увидели новшество: за их столом, напротив Нельки, сидели те самые три иностранки, что глазели на них из-за другого стола.

— Па, — сказала Нелька, — тут этот дяденька приходил, что нас сюда посадил, спросил, не будем ли мы возражать, если они к нам сядут. Я сказала, что не будем. Правильно? — При этом она стрельнула глазом на серебристую курточку напротив, и Александр понял: все дело в этой самой курточке. Не будь ее, Нелька наверняка не решилась бы отвечать метрдотелю столь категорично.

— Ничего, больше народу — лучше праздник, — сказал Борис.

— Праздник молчком. О чем с ними поговорить?

Очкастая что-то шепнула молодой, и та вдруг изрекла:

— Эпоха царь Питер.

Александр уставился на нее, как на диво заморское, забыв о приличиях. Она улыбнулась ему, мило приоткрыв рот, и провела пальцем по нижней губе. Получился этот ее жест двусмысленным, заговорщическим.