Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Это для меня ново, — сказал Уле.

— Плохо вы нас знаете.

— Вы нас тоже плохо знаете. То, что вы сказали, — это политика, а в жизни слово «немец» у вас еще очень часто — синоним слова «фашист».

— Неправда! — горячо возразил Александр. И замолчал, подумав: давно ли сам перестал так считать? Война оставила такой след, что не забывается и через десятилетия.

Наступила неловкая пауза. Чтобы переменить разговор, Александр оглядел стены, потолок и спросил:

— Сколько вы платите за эту квартиру?

По изменившемуся выражению лиц Луизы и Уле понял: спросил что-то не так.

— Извините, пожалуйста, — смутился он. — Но мне ведь интересно знать, как живут немцы.

— Мы платим шестьсот марок, — минуту помедлив, сказала Луиза и посмотрела на мужа. — Только должна вас предупредить, чтобы вы таких вопросов больше нигде не задавали.

— Каких вопросов?

— О личных доходах или расходах. Это неприлично.

— Почему?

Он все никак не мог взять в толк этой странной психологии. Сколько говорил себе, что за границей может быть все другое, что надо быть внимательнее, и вот в первый же день вляпался. Как тут угадаешь? У нас первому встречному отвечают на такой вопрос. А тут: судить о судьбах мира — пожалуйста, спрашивать о личных доходах — табу…

Первые впечатления — самые верные. В эту истину Александр верил и потому вертел головой на первой своей прогулке по городу, стараясь ничего не пропустить. Они уже целый час ходили по парку, чистенькому, как все, что он тут видел, с утками на прозрачных прудах, с зеленью лужаек. Зелень-то его больше всего удивляла: в Москве еще снег не сошел, а тут — трава зеленая. Даже ровненько подстриженные кусты маслено лоснились зелеными неопадающими листьями. Вот тебе и «московская параллель», на которой находится Ольденбург, вот тебе и близость Северного моря. В Москве — снега, а тут — вечнозеленые растения.

Он вел Луизу под руку, как она просила, едва касаясь мягкого меха ее пальто. Иногда встречные кивали им — ей и ему, — они оба кивали в ответ и все кружили по парковым аллеям. Александру хотелось бы одному походить тут, поглазеть на людей, на магазинные витрины, знал, как это интересно, впервые приехав в чужой город, смотреть на то и на другое. Ему нужно было уединение, чтобы привыкнуть, унять внутреннее беспокойство, не оставлявшее его, освоиться. Он вглядывался в глубину аллей, в конце которых скользили машины, виднелись дома, но Луиза не замечала его нетерпения, то и дело сворачивала на другие аллеи, а то просто на влажные тропы, указывала на кусты, на отдельные деревья, на изгибы длинного пруда.

— Правда, красиво?

Умолкала на минуту, давая ему возможность полюбоваться, и снова все говорила и говорила, рисовала перед ним «сияющие» перспективы давным-давно запланированных ею для него встреч, бесед, застолий. Словно он только за тем сюда и ехал, чтобы пить пиво за душеспасительными беседами. Но он ничего не мог поделать: это не Кавказ, где желание гостя — закон. И он изо всех сил изображал внимание, тут же забывая имена, которые она называла.

— Нас примет обер-бургомистр города доктор Хайнрих Ниверт…

Александр забеспокоился: влезать в чужую общественную жизнь ему, человеку, приехавшему с частным визитом, вроде бы не следовало.

— Вы считаете: это мне нужно?

— Это нам нужно, — решительно заявила Луиза, и он загрустил, поняв, что самостоятельно разгуливать ему не дадут.

Он даже приостановился, заставив Луизу укоризненно посмотреть на него. Как забыл, что ничего тут не делается бескорыстно? Если пригласили, значит, зачем-то он им нужен. Знал это, да, видно, не осознавал. Вот ведь как бывает! Мелькнула мысль: не удрать ли, пока не поздно? Взять чемодан и на вокзал. Билет до Ганновера, а там и до Москвы — в кармане… Но тут почти ощутимой болью прошла мысль о Саскии. Где-то ведь она должна быть? Уехать и не повидать?!

— А где Саския? — спросил он. Все не спрашивал, боялся выдать себя и вот не выдержал.

— Саския в Тюбингене.

— Где?!

— Это на юге, недалеко от Штутгарта.

— А чего она… там?

— Учится. В университете.

— Студентка? Она не говорила…

— Когда мы были в Москве, она еще не училась. Поступила потом.

— Но ведь она же… — Он чуть не произнес «немолодая для студентки», но спросил другое: — Разве у нее нет специальности?

— Она работала медсестрой. Ее ценили.

— Решила учиться на врача?

— Вроде этого. Решила врачевать души.