Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Так точно. Согласовано с политотделом армии. — Старший лейтенант привалился к стене дома, сказал торопливо и раздраженно, как всегда говорят раненые, которым боль не дает отвлечься. — Вам, видать, в новинку, товарищ капитан. А у нас, я говорил, это обычное дело. Многих пленных отпускаем обратно в свои части.

— То пленных. Если поверили им. А добровольно идут в плен знаешь кто?

— Он идет… вроде парламентера.

— Война капут, — снова вмешался немец. — Германия остается. Кто остается? Кто строит новая жизнь? Другой немцы нихт, нет. Дорт киндер, там дети — будущий Дойчлянд. Я иду разъясняйт. Это есть моя дело…

— Они тебе разъяснят, — проворчал Тимонин. Он понял: говори не говори — ничего не изменить. Старший лейтенант Карманов ему не подчиняется. Так пускай уж побыстрей делает свое дело. — Все выспросил? — повернулся он к Соснину.

— Все.

— Делай, как знаешь, старшой… Чем черт не шутит…

Ему вдруг остро захотелось поверить в успех этой, как он считал, авантюры. Не понадобилось бы штурмовать замок, не пришлось бы хоронить погибших, эвакуировать раненых.

Снова вспомнились слова командира полка о жалостливости, — вот ведь засели, не забываются, — но теперь они показались ему упреком, и он, рассердившись на свою нелепую мечту, начал думать о том, о чем только и были его думы все это время: как штурмовать, чтобы поменьше было потерь.

Соснин в сопровождении двух разведчиков увел Курта Штробеля и немчонка к реке, откуда они должны были проползти к замку, а Тимонин и старший лейтенант Карманов пошли по ночному городку к штабу. Сапоги сочно цокали на сухой вымороженной брусчатке, наполняя улицу перестуками, и Тимонину все казалось, что следом идет еще кто-то.

Молча они дошли до сарайчика, открыв дверь, окунулись в душное тепло хорошо протопленного помещения, и здесь, повалившись на перину в углу и отдышавшись, отойдя от своей боли, Карманов начал рассказывать, как удалось уломать Франца, то есть немчонка этого.

Вначале не верилось, что можно послать его назад, да Франц и сам не хотел возвращаться, боялся фельдфебеля Граберта. Бьет он их чем ни попадя, совсем запугал. Дорвался до власти и своевольничает, как хочет. Вначале хотел Карманов просто организовать агитпередачу, чтобы Франц этот или немка, у которой там сын Алоиз, выступили по звуковке. Но немка наотрез отказалась, побоявшись за судьбу сына. Тогда-то у Карманова и возникла мысль пойти вместе с Францем, попытаться открыть глаза мальчишкам или попросту застрелить Граберта. Рискованный шаг, да не рискованнее штурма. При штурме пацаны начнут со страху отстреливаться. Скольких погубят! Сколько их самих погибнет!..

Карманов умолк и несколько минут лежал неподвижно, словно заснул.

— Не разрешили мне идти. Из-за руки. Тогда Курт запросился: «Это моя дело…» Да и немка эта стала сговорчивей, когда узнала, что Курт пойдет выручать ребят. Письмо передала.

— Какое письмо?

— Алоизу. Я же говорил: у нее там сын, Алоизом зовут.

— Затея, конечно, глупая, — сказал Тимонин. — Кокнут этого Курта, только и всего. Но если уж надо идти, то ясно, что ему. Тебе-то, старшой, чего голову в петлю совать? А он немец, ему о немцах и заботиться.

— Не-ет, комбат, и нам не все равно. Войне месяц-другой остался. А что потом? Еще в сорок втором году Сталин говорил: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается». От того, каким оно будет, германское государство, зависит послевоенный мир.

Он снова затих на своей перине, и Тимонин тоже молчал, может быть, впервые за всю войну так вот задумавшись о послевоенном. Много было разговоров о прекрасной жизни, которая наступит после войны. Своей. А о том, какая жизнь наступит для немцев, дум не было. Чего о немце думать, когда сегодняшняя главная задача — убить немца? И вот теперь, когда до победы осталось всего ничего, на первый план вдруг выходит то, что лишь осознавалось как теория, негодная для практики, — не всякий немец — фашист. А таким, как Карманов, все время приходилось помнить: фашист и немец — не синонимы. Более того: немец — не фашист. Ведь именно так и должно быть после победы. Иначе какая же это победа?

Тимонин посмотрел в угол, где навзничь, с руками на животе, как покойник, лежал старший лейтенант, и вдруг остро пожалел его: это как же воевать, если заранее любить немца? И снова вспомнил сорок первый год, когда при виде немцев было больше недоумения, чем злости. Все казалось: под этими рогатыми касками и мышиными мундирами — обычные рабочие да крестьянские парни, которых обманули, запугали, погнали воевать. Не было нетерпеливой готовности убивать их, хотелось разъяснять, что они не туда стреляют. Сколько людей полегло от такого, сосчитать бы?! Не сразу поняли: чтобы побеждать, надо научиться люто ненавидеть. Научились. Сами же немцы своей бесчеловечностью и помогли избавиться от благодушия.