Александр Письменный - Фарт

Но Абакумова невозможно было убедить, и Подпалов лучше других знал об этом.

Когда Соколовский вместе с Подпаловым заходил к нему в кабинет, Абакумов морщился, словно от боли, и, не глядя на Соколовского, сердито говорил:

— Вы при пониженном тепловом режиме ухитряетесь своды поджигать. Что же будет, если еще повысить тепловую мощность? Очкнитесь, товарищи!

Директор очень любил это слово «очкнитесь», и в его произношении оно звучало уничтожающе. Оно звучало так уничтожающе, что Иннокентий Филиппович, вместо того чтобы поддержать Соколовского, как поддерживал его, беседуя с глазу на глаз, сразу отступал и неуверенно тянул:

— Да-а, Иван Иванович, пожалуй, лучше подождать. Слишком это рискованное дело. Есть хорошая французская пословица: «Tout vient à point à qui sait attendre». По-русски это значит: все приходит своевременно к тому, кто умеет ждать.

Абакумов усмехался и, трогая себя за нос, говорил:

— Дайте мне три тонны с квадратного метра пода, но систематически, как часы, тогда будем думать о повышении тепловой мощности.

И в знак того, что разговор окончен, кричал через кабинет своей близорукой толстой секретарше:

— Софья Ильинишна, никого ко мне не пускать!

Но Соколовский не любил отступать так быстро. Он менял тактику.

— Ну хорошо, пусть будет по-вашему, — говорил он, — но я прошу для пользы дела устранить все помехи. Создайте нам нормальные условия для работы.

Абакумов молча выслушивал его, потом поднимался из-за стола, хмурый, сгорбившийся, точно держал на плечах тяжелый груз, и с каким-то механическим упорством стучал кулаком по столу.

— Нечего сваливать вину на транспортный отдел. Плохая работа зависит от вас самих. Только от вас. Вы не хотите работать как следует. Вы только ищете объективные причины. Меня на этом не проведешь.

И однажды он пообещал перебросить к ним в цех Шандорина.

— Степан Петрович покажет вам, как надо работать, — сказал он.

Соколовский тоже нахмурился и тоже сгорбился и встал перед ним, маленький, сжав кулаки.

— Товарищи, товарищи… — сказал Подпалов.

— Вы не пошлете к нам Шандорина, — сказал Соколовский.

— Вас, думаете, испугаюсь? Пошлю, будьте уверены, — сказал Абакумов. — Я переброшу его к вам, и тогда посмотрим, кто виноват — транспортный отдел или господа из нового мартена.

Соколовский выпрямился, усмехнулся и сказал спокойно:

— Что же, делайте как хотите. Я на заводе не останусь.

— Товарищи, ну зачем так? — начал было Подпалов.

Абакумов перебил его:

— Не пугайте меня, Соколовский. Я — не пугливый. Насильно вас держать не будем.

Стоило Иннокентию Филипповичу сесть в московский поезд, как он мгновенно преображался. Куда исчезала его косьвинская нерешительность, тщетно скрываемая подавленность, его болтливость? Рослый, полный, в сапогах, в хорошем пальто из светлого коверкота, он производил впечатление крайне делового и страшно строгого человека. Проводники в мягком вагоне, не дожидаясь распоряжения, сразу несли в его купе постельные принадлежности, хотя в недолгую поездку до Москвы мало кто из пассажиров заказывал белье.

В этот раз Иннокентий Филиппович больше месяца не был в Москве и ехал поэтому с особым удовольствием. Он не предупредил жену о своем приезде и рано утром, когда она еще спала, открыл ключом дверь своей квартиры.

Зинаида Сергеевна проснулась от неистового, радостного, того особенного лая Джильды, каким немецкая овчарка всегда встречала Иннокентия Филипповича. Сорвавшись с места и продолжая заливисто лаять, собака стремглав бросилась в переднюю. Скрипнула, затем хлопнула входная дверь, и Зинаида Сергеевна услышала деланно сердитый голос мужа:

— Постой, подожди! Фу-у, Джильда!

Зинаида Сергеевна накинула халат и быстро пошла к нему навстречу.

Небритый, заспанный, вернувшись домой, Иннокентий Филиппович, как всегда, держался так спокойно, точно не уезжал из Москвы.

Джильда прыгала вокруг, стараясь лизнуть его в лицо, стучала когтями по полу. Иннокентий Филиппович ласково отгонял ее, приговаривая:

— Фу-у, Джильда, перестань!

И Зинаида Сергеевна тоже сказала:

— Перестань, Джильда, фу-у!

Иннокентий Филиппович погладил собаку, снял пальто и, целуя Зинаиду Сергеевну, спросил:

— Жива-здорова, Сара Бернар?

Поцелуй его был спокойный, деловой, точно это был не поцелуй, а рукопожатие, и Зинаида Сергеевна, как бывало неоднократно, почувствовала, что этот человек, которого она так ждала, каждую черточку лица которого хранила в памяти, все больше отдаляется от нее. Знакомые морщинки на его лице, нос с горбинкой и родинкой у переносицы, высокий лоб, выступающий вперед под редкими седыми волосами, казались ей теперь неродными, точно Иннокентий Филиппович совсем не муж ее, с которым она прожила двадцать семь лет. С каждым его приездом отчуждение возрастало, и это очень пугало ее.