Макс Шульц - Солдат и женщина [Повесть]

Итак, за домом.

Женщина толкала его перед собой дулом винтовки. Пока не затолкала за свой дом. Пока он не оказался лицом к стене. Женщина не проронила ни слова. Она и пришла беззвучно. Как нечистая совесть. Женщина отступила на два или на три шага. Вообще-то выстрел уже должен был прогреметь. Секунды утекали в вечность. Мария, Мария. Невозможно так много секунд думать о Марии всеми силами души. Рёдер покосился в сторону. Там стояли крестьянские сани, одноупряжные, с двойной оглоблей. Он их раньше даже и не заметил. Рёдер понял: она хочет узнать, сколько я вешу. Только зачем ей делать это здесь? Со всем моим тряпьем я как-никак потяну килограммов на шестьдесят. Не легкий груз для женщины. А дорога длинна. Ей пришлось бы проделать изрядный путь с моим телом. Она не захочет, чтобы я лежал вблизи дома. Теперь мне все ясно. Старшина признался ей, что дарит мне помилование. Будь женщина уверена, что ее рабочая лошадь лежит мертвая в погребе, она непременно завопила бы со страху, увидев, как я роюсь в поленнице. Хотел бы я поглядеть на ту женщину, которая не завопит, увидев среди ночи покойника, отыскивающего себе посох. Но старуха и ребенок, поди, до сих пор не знают того, что знает она. Кстати, и поэтому тоже она не должна стрелять здесь, за домом. Это вызовет ненужные расспросы. Вот видишь, Мария, теперь она запрягает меня как лошадь. Ты уж прости ей, Мария. Зато наша семья опять соберется вся вместе.

Вот мы и отмахали этот изрядный кусок. Женщина первым делом оттолкнула немца примерно на пядь от оглобель, потом и вовсе вытолкала из упряжки. Дорога была долгая, и за всю дорогу женщина не проронила ни слова, лошадь не услышала ни одной команды. Только и было слышно, как скребут полозья по снегу. Да один раз прозвучал отдаленный рокот самолетных моторов, далеко и высоко над облаками. Направление — на юго-восток — пленному дозволили выбирать самостоятельно. Он ориентировался по ветру. Потому что ветер и остатки снежной крупы шли с севера. А в этих краях ветер долго дует в одном направлении.

Итак, Рёдер, освобожденный от сбруи, повернулся. Женщина уже прицелилась, упершись прикладом в бедро. Правая рука у нее, как и вчера, была на перевязи. Если бы старшина не предавался столько времени проклятым раздумьям, когда разговор зашел о лошади, все сложилось бы по-иному. Скверная привычка у русских — подолгу размышлять.

«Будь по-твоему, женщина».

Рёдер проговорил это на своем языке. Громко и отчетливо. Хотя в горле у него першило. Кто знает, не надумала ли женщина перед расстрелом запретить ему говорить по-немецки или вообще издавать какие-нибудь звуки. Во всяком случае, она яростным дискантом и без секунды промедления обрушила на него целый поток русских слов. Чаще других повторялись два: «давай!», во-первых, и «сатана», во-вторых. Тут и не захочешь да поймешь. Пошел прочь, сатана! Больше здесь не показывайся! Можешь есть снег, можешь глодать себя самого! Пошел прочь, сатана! Хотя она, вероятно, пустит и пулю вдогонку, когда сатана решится уйти прочь. Кто уходит, у того остается надежда. Последнее, самое последнее, чтоб ему провалиться, милосердие.

Рёдер напрягся. Хотел еще раз показать женщине, что он уже принял должную позу и готов встретить смерть, как подобает. Женщина не переставала что-то выкрикивать яростным дискантом. Сколько времени человек может стоять в позе?

— Расстрелять! — в отчаянии завопил Рёдер тоже по-русски.

И тогда женщина смолкла. Она стояла чуть сгорбясь. Из-за прижатой к бедру винтовки и поврежденной руки. А еще из-за того, что злость клонит человека к земле. Поэтому женщина смотрела на мужчину снизу вверх. В ночи и в горе у человека обостряется зрение. У нее было все то же недоброе лицо, что и днем, когда он по ступенькам спускался впереди нее в погреб, Рёдер узнал это выражение. Оно уже было ему знакомо. Резко мотнув головой, женщина дала ему понять, чтобы он убирался на все четыре стороны. И это было ее окончательное решение, потому что она швырнула винтовку в сани, сама встала между оглоблями, а пленного — свою распряженную лошадь — оставила посреди ночи и посреди степи. Рёдер еще некоторое время слышал, как шуршат полозья по снегу. Потом все стихло.

Разум явно отказывается мне служить. Я мог бы и раньше догадаться, что она не намерена меня убивать. Ведь картошку она у меня не отняла. Если поглядеть сзади, мешочек с картошкой отчетливо виден под шинелью. Ей трудно теперь придется, сани тяжело оттягивают постромки, особенно когда работаешь одной рукой. Но, понимаешь, Мария, я не имею права ей помогать. У нее остался один ребенок. А еще потому, что и сама она — неплохой человек. Ты мне вот что скажи, Мария, ты ведь лучше разбираешься в женщинах. Скажи, почему она заставила меня тащить пустые сани? Приказала? Или нет? Или я сам запрягся, по доброй воле? С чего я взял, что должен умереть в оглоблях? Хотела ли эта женщина, чтобы я умер, как умирают лошади? Помоги мне, Мария. Скажи, что мне думать. Я не хочу сдаться. Я не хочу быть лошадью, не хочу умирать. Не хочу жить, как лошадь. Я ведь не лошадь, я человек.