Владимир Сапожников - На фронте затишье

— Может, Михеич, суп из крапивы… — неуверенно сказал я.

— Какая крапива, старшина. Все посрезали. Двое из пехоты надумали сползать ночью за картошкой в немецкое расположение. Убили.

Мы молчали.

— Говорят, ихнюю танку подбили? — спросил он.

— Подбили. В клеверище, на нейтральной зоне.

Он спустился к ручью, свел лошадь, запятил ее в узкую щель между валунов.

— Ты куда, Михеич? — спросил я.

— Погляжу, — неопределенно ответил он.

Начался пятый день. То ли мы мешали немцам, что сидели у них в тылу, то ли пришло время уничтожить нас, но в этот день, наконец, пошли они в атаку с десантом. Как всегда, еще в сумерках в лесу зарычали танки, гул все нарастал, и вот «тигры» выползли и помчались по фронту. За танками — бронетранспортеры с пехотой. Мы оглядывались на горки: оживет ли наша артиллерия? Ожила: хоть реденько, но ударили, свалили два транспортера, зажгли танк. Но десант все же прошел. Немцы соскакивали, цепью бежали на нас. Ну, держись, хлопцы, не заело бы автомат. Человек не танк, тело у немца тоже из мяса и косточек, как и у нас, грешных. Они строчили на ходу, падали. Это, и правда, были тотальники — мальчишки: офицера издали отличишь по росту. Шли как на ученье: короткая перебежка — упал, снова — бросок. Упрямые мальчишки: некоторые успевали добежать саженей на тридцать, а пехота, у которой не было автоматов, колола их штыками. Они потом говорили, что некоторые тотальники бежали босые, разулись, чтобы скорее бежать…

И еще раз ходили в этот день тотальники: командиры натаскивали их всерьез, и на нейтральной полосе, на давно скошенном и снова отросшем клеверище, кучами лежали они с ранцами за спинами, как будто шли в школу…

Казаки ждали ночи. Они были уверены, что Михеич приедет и привезет что-нибудь. В соседних эскадронах повара возили уже третьи сутки кипяток. Кипяток все равно разбирали, все же что-то теплое. Варили какое-то месиво из травы, но командир дивизиона запретил: боялись поноса. Только у нас все еще получали пищу, хоть раз в сутки, но все же что-то бывало. Каково же, думал я, голодом ждать следующего дня, такого же, как сегодня?

Я не говорил, что у нас тоже все кончилось, не сказал даже капитану, уверенный, что Михеич не приедет, а если приедет, то привезет тоже кипятку… Но я ошибся.

Кто-то из лога крикнул:

— За ужином! Михеич приехал.

Я спустился в лог. Михеич был веселый.

— Ты, Моисеенко, спел бы, — пошутил он.

Моисеенко поднял от котелка голову, измученно шмыгнул носом. Ну, плохи наши дела, если выдохся и сгорбился даже Моисеенко. Я знал его давно, и в первый раз видел, чтобы он не врал и не хорохорился.

— Трофейный суп-то, — сказал Михеич. — Немецкий. В ихней танке тушонку обнаружил.

— Туда же лазили раз пять, — удивился я.

— Разве ж умеют искать?

От голода, от жары днем спали, оживляясь только во время атак, равнодушные к минометному обстрелу. Офицеры, сами тощие, как тени, ходили по траншее и будили казаков, чтобы хоть кто-то по очереди следил за немцем. Были на исходе и патроны — диска по два осталось на автомат, и ночью пришлось посылать обснимать трупы. Вместе с патронами приносили галеты, фляжки с вином.

Мы боялись, что при хорошей атаке собьют с позиции пехоту. Солдаты даже днем бродили по лесу, собирали грибы, орехи. Однако как только что-то у них начиналось, над траншеями выставлялась щетина штыков, слышалось матюканье, стучали максимы.

Пришел черед и нашему эскадрону хлебать кипяток. Михеич заварил его клубничником. Я ничего не сказал Михеичу, сам нес в траншею ведра и, пока нес, выбился из сил, много раз садился, задыхаясь. Черпали котелками прямо из ведер, обманывали желудок горячей водой. Пока пьешь — ничего, кончилось — живот еще хуже подводит.

Из траншей мы теперь не вылезали: спустишься в лог, обратно не подняться, а по нужде все равно ходить было не с чем. Все обросли, почернели, капитан потерял голос, шептал, что надо, ординарцу, а он передавал команду. Да и какая нужна была команда? Сиди жди.

Трупы на нейтральной полосе вспухли и начали вонять. Когда ветер тянул оттуда, в траншее нечем было дышать. Затыкай, не затыкай нос — ничего не помогает: ужасно тяжело пахнет человек.

То ли один день прошел, то ли два — все дни, когда так сидишь, похожи. Однажды загромыхало в небе. Мы подняли головы: начался дождь с грозой, встала радуга. Дождь скоро ушел, а радуга долго стояла за артиллерийской горкой. Потом в небе загудели самолеты. Мы подумали: опять штурмовики прилетели бомбить артиллеристов, но кто-то охнул: