Виктор Чехов - Разведчики

Страшно даже вспоминать об этой ночи…

Наконец, поезд остановился у разбитой платформы. Вагоны стали разгружать. Почти тотчас стало известно: впереди партизаны взорвали мост, и арестованных будут переправлять через реку на пароме. Упорно говорили о лагере смерти.

Во время разгрузки появились самолеты, на станцию посыпались бомбы.

— Наши! Наши! — пронеслось среди арестованных.

Откуда-то появились силы. Хотелось поднять руки, кричать: «Бейте проклятых фашистов, бейте!» Хотелось звать на помощь.

С ребенком на руках Надя стала пробираться под вагонами, уходить, от попрятавшихся конвоиров. Кругом стоял грохот, вздымались столбы огня. Всюду смерть. Надя так и не могла припомнить, как выбралась из этого ада. Пряталась в мусорных ямах, в разбитых вагонах. До следующего вечера просидела в полуразвалившемся кирпичном домике сожженного села. И маленькая Света, которая еще почти не умела говорить, словно понимая опасность, ни разу не заплакала.

Обойдя на рассвете село, Надя пошла прямо на восток.

В каком месте она находилась, какие города и села лежали на ее пути, — она не знала. Шла на восток, там было ее спасение…

Надя брела, упорно глядя под ноги: может, кто-нибудь обронил хоть маленькую корку хлеба?! Тянувшаяся вдаль серая проселочная дорога была пустынна. Надя не помнила, вчера ли была на хуторе, где ее избили полицаи, или это было уже неделю назад? Не помнила, когда в последний раз встречала людей. Да и не все ли равно? Лишь бы найти кусочек хлеба, пусть самый крошечный, накормить Свету и хотя бы ощутить во рту его вкус.

Дойти бы поскорее до какого-нибудь хутора, там сжалятся, дадут поесть. Только бы жила маленькая Света. Совсем, бедненькая, обессилела, даже стонать перестала… Маленькая Света — вот все, что осталось у Нади. Восьмимесячную Викторию она даже не сумела похоронить, когда девочка умерла от голода. А муж где-то на Карельском фронте, но о нем Надя редко вспоминала. Ошиблась в выборе. Как много оказалось у Пауля общего с его матерью — старой немкой…

Равнодушная к благоухающей степи, к теплому летнему вечеру, брела Надя. Один раз ее обогнала немецкая грузовая машина. На несколько минут пыль закрыла дорогу, а когда осела, впереди было все так же пустынно.

Временами Надя впадала в полузабытье, и только инстинкт матери заставлял ее прижимать к груди Свету. Как ни притупились чувства, вид дочери заставлял сердце больно сжиматься. Кто бы узнал в этом маленьком высохшем существе с неестественно строгими глазами трехлетнюю краснощекую Свету, которой еще так недавно все любовались.

Тихий стон дочери заставил Надю встрепенуться. Света умирает, а она, мать, бессильна ее спасти… Спасти! Спасти во что бы то ни стало! Надо что-то предпринять!

Растерянно оглянувшись, Надя увидела у края дороги запыленные листья щавеля. Может быть, Света будет их есть? Положив вялое тельце на траву, Надя сорвала лист. Жевала его медленно, делая усилия, чтобы не проглотить. Приятный кисловатый вкус вызвал острый приступ голода.

— Сейчас я накормлю тебя, моя крошка! — прошептала Надя и вдруг стала лихорадочно рыть руками землю. — У щавеля корень должен быть сладким, питательным, — говорила Надя и опухшими, непослушными пальцами рыла твердую землю, обламывая ногти. Она взглянула на дочь.

Света лежала на пыльной траве. Расширенные, строгие глаза смотрели на мать неподвижно, тускло.

Стон вырвался из груди Нади; она упала рядом, лицом вниз. Все пережитое за этот страшный год тускнело перед гибелью ее детей. А пережить пришлось многое.

Пришли гитлеровцы со своими порядками. На главных улицах, на окраинах города сразу же появились виселицы. На воротах дома, в котором жила Надя, фашисты повесили молодую двадцатилетнюю девушку. «За выдачу партизанам офицера германской армии», — так гласила надпись на ее груди. Обыски, комендатура, побои, аресты, бегство и голод; все время голод…

Почему она здесь сидит? Ах, да, сейчас они со Светой поедят и пойдут дальше. Взглянув на дочь, Надя застонала — Света умерла!

Хотелось уткнуться лицом в землю и выплакать свое горе — может быть, хоть немного станет легче. Но слез не было. Надя приподнялась, села и, тихо раскачиваясь, стала смотреть на дочь. Ничего не замечала она вокруг, не слышала треска подъехавшего мотоцикла, не видела подошедшего Блюммера.

Резкий смех заставил ее поднять голову. Красивый немецкий офицер стоял перед нею с раскрытым фотоаппаратом.

Вид оборванной, опухшей от голода женщины у трупа ребенка натолкнул Отто Блюммера на мысль сфотографировать «большевичку-детоубийцу». Какая будет замечательная иллюстрация для немецких газет и журналов! Глядя на этот снимок, кто посмеет отрицать, что русские — низшая раса, варвары.