Виктор Чехов - Разведчики

Ранили Зыкова, потом Кольникова. Гусенко, с окровавленным лицом, продолжал сражаться. Кровь заливала ему глаза. Он заметно слабел. Грохот взрывов заставил Синюхина обернуться: в противоположный угол попала граната, брошенная в прорубленное для трубы отверстие.

Синюхин увидел хлынувшую изо рта Марина кровь, конвульсивное подергивание рук, побелевшее лицо.

— Убили! — прошептал Синюхин. — Уби-и-ли!.. — закричал он надрывно, схватил пулемет и, распахнув дверь, выскочил наружу.

Он был страшен. Стреляя из пулемета, как из автомата, прыжками бежал к финским солдатам, выпрямившись во весь свой огромный рост. Синюхин не видел спешивших на помощь пограничников, не чувствовал боли от ран в щеке и голове. Он остановился, когда из-за мыса, перерезая финнам дорогу, с треском вылетели аэросани.

— Убили!.. Убили, сволочи!.. — все еще кричал он, вытирая лицо и удивленно глядя на запачканную кровью ладонь.

Возле дзота санитары уже перевязывали раненых. Марина положили на носилки, над ним склонился врач. Марин уже не хрипел, ресницы и губы его больше не дрожали от боли.

Взволнованный Синюхин подскочил к врачу, вопросительно посмотрел:

— Товарищ старший лейтенант живой?

Врач промолчал.

«Не хочет правду…» — мелькнула горькая мысль, и Синюхин, опустившись возле носилок, тяжело зарыдал.

Марин лежал на спине с закрытыми глазами. Он дышал тяжело, с хрипом. Заострившиеся черты делали его лицо почти неузнаваемым. Одна рука была согнута в локте, пальцы чуть заметно вздрагивали. Сознание возвращалось лишь на несколько секунд. Он не метался, как вчера, не выкрикивал бессвязных слов, ко всему был равнодушен. Лицо было в тени: свисавшая с потолка на длинном шнуре электрическая лампочка прикрывалась абажуром.

За окном который уже день свирепствовала пурга. Завывания ветра, то гулкие, то тоскливо замирающие, прерывались шумными порывами, и тогда слышался дробный стук сухого снега о стекла.

Военфельдшер Катя Данюк сидела, откинувшись на спинку стула, глядела на Марина полуоткрытыми глазами. Прошло шесть полных тревожного ожидания суток… Минуты, цепляясь одна за другую, вытягивались в бесконечно долгие часы и дни…

Иногда веки Кати смыкались, ее сковывал сон, но почти в тот же миг она вздрагивала, снова смотрела на раненого.

Марин пошевелился. Катя встала, осторожно вытерла влажной марлей его запекшиеся губы, поправила одеяло, постояла над ним и снова опустилась на стул. На дворе по-прежнему выла пурга. Катя невольно взглянула на окно, при порывах ветра тонкая белая занавеска то чуть поднималась, то опадала: «Щель, бумага отклеилась…»

Катя подошла, приподняла край суконного одеяла, закрывавшего окно. Уже совсем рассвело. За окном все так же метались и бились в стекло густые, белые хлопья.

Второй раз сегодня в памяти Кати встает картина первого боя, там, на заставе. С сумкой через плечо она шагает рядом с политруком Вицевым, старается не отставать от него. Вот что-то с коротким визгом пролетает над ее головой… Кругом — обросшие валуны, лес, потом поляна и показавшийся вдруг из-за кустов огромный рыжий финн с автоматом на шее. Вот она, с мокрым от слез лицом, тащит потерявшего сознание финна за плечи, навстречу из-за дерева выходит Петр Шохин, и Катя, сердясь на себя, никак не может сдержать своих слез…

За эти шесть суток она много думала о Петре, о письме, в котором он несколько раз напоминал о своем обезображенном лице. «Зачем это? Что я, красоту в нем ищу?» — Кате становилось обидно, но сердиться на Петра она не могла. Теперь, когда Петр очень далеко и неизвестно, увидит ли она его когда-нибудь, Катя знала: она его любит.

Потом мысль возвращалась к Синюхину, опять к Марину. Какие они все хорошие, как ей жалко их. Неужели после войны они все разъедутся в разные стороны и позабудут о первом бое на шестой заставе…

Может, и разойдутся, но никогда этого не забудут… Это уж на всю жизнь…

Почти неделю лежит Марин в госпитале, а улучшения нет… Сегодня главный хирург фронта Бухрин будет его вторично оперировать, удалять последний осколок возле сердца…

Катя сняла с окна одеяло, откинула занавеску, выключила электричество. При дневном свете еще резче обозначилась на белой подушке желтизна исхудалого, неподвижного лица.

Больше всего пугала Катю эта неподвижность Марина, безразличнее выражение его лица, в особенности, когда он приходил в себя. «Очень тяжелое ранение…» — вспомнились ей слова хирурга.