Владимир Першанин - Дорога

— Куда ж она делась? — вмешался его брат. — Конечно, есть. Что же, по-твоему, с ветерком фрицы катятся? Под Смоленском, вон, передавали, сколько тысяч потеряли. Мне только одно непонятно перейдем мы линию и опять в тюрьму, так?

— Так, — подтвердил Рогозин. — А ты как хотел, медаль, что ли.

— Нет, — замотал головой Свиридов. — Вы же знаете, что половина заключенных из Приозерска в ополчении воюет. Я уверен, что любому из вас дадут возможность вступить в Красную Армию. Глупо было бы сажать за решетку людей, вернувшихся из чужого тыла.

— Вы меня не понимаете, — терпеливо стал объяснять Никита. — Я не против, как и все, защищать, но то, что мы делаем сейчас, безрассудно. Бродим с оружием — зачем, для чего?

— Ну, и что ты предлагаешь? — запальчиво крикнул Гусев. — Винты нарезать? Только держись!

— Помолчи, ты еще мальчишка и не понимаешь всей серьезности положения. Мне кажется, надо разойтись и пробираться по одному. Конечно, товарищ Свиридов несет ответственность за нас, но учитывая исключительные обстоятельства и тот факт, что германские войска…

— Германские войска, германские войска… — перебил его Витька. — Заладил, как попугай. Шайка козлиная, а не войска! Видел как они раненых? А видел, сколько крестов на бугре осталось? Дают под хвост твоим хваленым войскам.

— Какие они мои? — обиженно сказал Никита. — Я так же, как и ты, ненавижу фашистов…

— …Но жить с ними можно, да? — закончил Рогозин. — Я тебя, сволочь, насквозь вижу, спишь и думаешь, как бы в обратную сторону рвануть, зарыться в свой хлевок и хрюкать потихоньку.

Болдырев шумно завозился и замолчал. Возражать побаивался.

Всю жизнь старался он держаться подальше от этой братии. А вот пришлось на старости лет одни нары с разным ворьем да жульем делить. Про себя он говорил так: «Бес попутал».

Служил стрелком на железной дороге. Сутки отдежурил, двое — дома. Хозяйство развел не хуже крестьянского: корова, овечки, утки, куры, каждый год поросенка откармливали. В семье тоже мир и лад, жена Валюха на почте работала, двое девчонок подрастали. Но ведь натура какая у человека: как бы хорошо ни было, хочется большего. Сначала по мелочи прихватывал: уголек, дровишки, железяки. Потом аппетит разыгрался. Однажды вместе со стрелочником стащили из контейнера ящик с мануфактурой. А там сукно. У обоих аж руки от такой удачи затряслись. Ну, и пошло-поехало. Младшего брата втащили…

А кончилось все совсем плохо. Однажды ночью влезли они с Алексеем по ошибке в воинский эшелон. Вспыхнул им в лицо фонарь. Никиту уложили лицом вниз и так держали с приставленным к спине штыком, пока не явилось начальство. Тогда с ним и случился детский грех — штаны обмочил с перепугу. Сначала Болдыревым занялся особый отдел. Насмерть перепуганный Никита выложил все, как на духу, и дело передали в прокуратуру. Учтя чистосердечное признание, дали семь лет, Сергею — четыре. Суд состоялся после начала войны. Младший сразу попросился на фронт. Но просьбу его не удовлетворили, вспомнили отца, бывшего кулака, расстрелянного за убийство в двадцать восьмом году.

Сергей воспитывался в семье брата, слушался его беспрекословно, но последнее время начал все больше отдаляться от него. Надоели стоны Никиты по поводу конфискованного мотоцикла и коровы, бесконечные разговоры о том, что Валюха (она на шесть лет была моложе мужа), пока он сидит, найдет хахаля и пойдет прахом все немалое хозяйство. Еще возмущало Сергея полнейшее равнодушие Никиты к войне.

— Охо-хо-хо, — зевнул Гусев. — Вот холодина. Водки бы грамм по двести, а?

— Можно, — согласился Вениамин. — А насчет того, чтобы оружие бросать да по одному разбредаться — это не пойдет. Враг через неделю до Урала дойдет, если все так рассуждать будут. Понадобится — станем с боем пробиваться.

…Утром, совсем не отдохнувшие, побрели дальше. Дождь продолжал идти. Из-за мокрой, холодной одежды бил озноб, не согревала даже быстрая ходьба. Коробков сильно кашлял. Сергей Болдырев, хотя и не жаловался, но едва шел, держась за плечо брата.

Торопливо и как-то вдруг заявила о себе осень, хотя шел только третий ее день. Конечно, будет еще впереди почти летнее тепло и погожее бабье лето, но сейчас тяжело провисли над вершинами сосен низкие влажные облака и сыпали, сыпали вниз частым мелким дождем. Капли воды монотонно шуршали о мох, о прелую хвою, напитывая ее хлюпающей под ногами влагой.

Переходя грейдер, увидели еще раз работу немецких летчиков. В кювете, задрав вверх копыта, лежала лошадь с разорванным брюхом, чуть подальше искореженные остатки полуторки. Все кругом изрыто воронками, заполненными мутной водой. Поодаль стояли еще несколько разбитых автомашин с распахнутыми дверцами. В кабине одной из них копались двое красноармейцев из попавшей в окружение части. Веню и Рогозина, подошедших к ним, они встретили настороженно. Неохотно сообщили, что немец прет сплошь на танках и автомобилях. Батальон их был рассеян два дня назад. Где остальные, один бог знает. В машине солдаты искали еду. Рассказывал высокий боец с длинным унылым лицом в наброшенной на плечи офицерской плащ-палатке. Второй, обросший густой рыжей щетиной, в мокрой гимнастерке со споротыми петлицами, молчал, искоса поглядывая на Свиридова.