Николай Круговых - Дорога в мужество

Осевший по самую ватерлинию пароход шел медленно и тяжело. Был он похож на заезженную клячу, у которой годы вконец отняли силы, оставив привычное желание угодить вознице.

В кубрике захлебывалась гармонь, поддерживаемая перестуком деревянных ложек. Минуту назад, поднимаясь на палубу, Сергей видел: Костя Суржиков сидел в окружении солдат на ворохе вещмешков и шинельных скаток и, закусив губу, отрешенно истязал свою донельзя потрепанную «саратовку»; примостившись рядом с ним, Лешка Кристос наяривал полудюжиной цветастых ложек — одна по другой, по груди, по коленям.

Суржиков был первый, с кем познакомился Сергей еще в станице, в военкомате.

Отправка новобранцев была назначена на шесть часов вечера, а приемная комиссия начала работу с шести утра. К восходу солнца военкоматовский двор уже был забит повозками с хуторов, запружен верховыми лошадьми, новобранцами и провожающими. На подводах сидели глухо повязанные платками матери, что-то говорили сыновьям или молча глядели на них тускло-сухими глазами и гнали от горла тугой комок — ни говорить, ни дышать.

Сколько народа отправлено с этого двора в далекие походы, — войне ни конца ни края. Третий год спотыкаются о пороги почтальоны, протягивая страшные бумажки: пал смертью храбрых… И сколько еще им ходить с такими вестями?..

Когда на крыльце появлялся военный комиссар — хромой, шатающийся от усталости офицер с багровым шрамом через всю щеку и с орденами на груди, — женщины съеживались, умолкая, преисполненные уважения и страха. Видать, и ему досталось под завязку, да только и другое из ума не выкинешь: ведь это он отрывает от них сыновей и шлет в те смертные битвы.

У самого крыльца парикмахеры, собранные, верно, со всей станицы, стригли новобранцев. Остриженные, стыдясь себя — круглоголовых, сразу подурневших, — поспешно скрывались за дверью: «Приемная комиссия».

Сергея достригали, когда во двор, пинком отворив калитку, ввалился — грудь нараспашку, гармонь во весь разворот — верзилистый хмельной парень. Один из парикмахеров — молодой, в полинялой, застиранной гимнастерке — подмигнул ему, скрипнув протезом:

— Садись, атаман, человека из тебя сделаю!

Парень энергично сдавил гармонные мехи, пренебрежительно поглядел на парикмахера, потом — весело — на толпу во дворе, точно призывая ее посмеяться вместе с ним, тряхнул медным чубом:

— Х-ха! Цирюльник Кузя из Кости Суржикова хочет человека делать… Жють!

Слова его повисли в воздухе, и парень, стрельнув сквозь зубы слюной, сунул гармонь в чьи-то руки, плюхнулся на табуретку, широко расставив крупные, в истоптанных парусиновых туфлях ноги.

— Ладно. Черт с тобой, Кузя! Сочиняй человека…

Суржиков как-то умудрился раньше всех обежать врачей. Выйдя на крыльцо, крикнул тем, кто все еще уныло ждал очереди к парикмахерам:

— Чего зажурились, чудо-богатыри? Цирюльники только по волосам пройдутся. Головы пока останутся при нас!..

Рванул мехи гармони и с разухабистой песней скрылся за оградой.

До Белой Калитвы шли неделю, с утра — бодро и весело, к обеду колонна изнывающих от жары и усталости новобранцев удлинялась вдвое, даже самые высокорослые из головного взвода ломали ряды. Только лейтенант из военкомата шагал размеренно, вроде бы не спеша, но споро, и в ногу с ним — Суржиков в кепке, сброшенной козырьком на потный затылок. Наступал критический момент, лейтенант, оглянувшись, брал Суржикова под локоть и говорил как равному:

— Давай, Константин, стягивай братву, а то падать начнут…

Суржиков, облизывая запекшиеся от жажды губы, бросал хрипло:

— Эй, архаровцы, даешь музыку! Живо!

— Гармошку Косте, гармо… сте… — уносилось в глубину колонны, достигало обоза. Там, на какой-то подводе, пиликал в это время на Костиной гармони кто-либо из потерявших ноги, — такие появились уже на второй день. Гармонь терзали с утра до вечера, но владелец ее не волновался: личной собственности он не признавал. На первом же привале, едва из обоза доставили «сидора» — так почему-то назывались вещмешки — и умаявшаяся на походе братва принялась уплетать за обе щеки еще домашние припасы, Суржиков, видя, что никто не спешит поделиться с ним, пристроился ко второму взводу, минут пять приглядывался, замысловато выдувая уголком рта колечки дыма, дотом погасил цигарку, зажав ее между носком и подметкой развалившейся туфли, неожиданно выругался: