Николай Круговых - Дорога в мужество

— Бери. Шинель не забудь. Разгрузка.

На берег по зыбкому трапу серой цепочкой сходили бойцы, с интересом разглядывая удобно раскинувшийся между холмами большой и красивый город. На берегу офицеры-сопровождающие выстраивали людей поротно.

— Шевелись, шевелись, гр-ренадеры! — весело покрикивал капитан, дружески беседовавший у сходней с Мазуренко. Заметив Суржикова, нахмурился, потом подмигнул ему и тут же погрозил пальцем. — Чего уставился, рыжий? Родича признал, что ли? Ох, видать, ты — ухо, парень. Хлебнешь лиха на веку. Проходи, проходи…

Решительно растолкав столпившихся у сходней, к капитану пробился запыхавшийся вчерашний рулевой, выпалил одним духом:

— Слопали… подчистую…

— Чего еще?

— Салаку, что для госпиталя.

Капитан метнулся за ним, заметно растерявшийся Мазуренко тоже было похромал следом, но у люка остановился.

Из трюма доносилось:

— Рукой, рукой поглубже…

— Ничего. Рассол и чешуйка…

— Ай-я-яй, ведь для раненых же… Войско на мою голову… А вы куда глядели, такую вашу?..

— Шмон надо устроить. Мешки потрясти…

— И-их ты-ы… От этой рыбки уже и запаху не осталось. Ай-я-яй, как же это я? Промеж глаз деревня сгорела.

Капитан, не взглянув на Мазуренку, сбежал на берег, стал упрекать офицеров, что, мол, дрыхли всю дорогу, как сурки, а беспутное войско творило черт те что, офицеры, в свою очередь, доказывали, что в их обязанность не входит — стоять на часах возле каждой бочки. Разобиженный, багровый капитан махнул рукой, поднялся на свою посудину, вновь не удостоив взглядом хмурого Мазуренку, и на люди больше не показывался.

Стали прибывать представители от каких-то частей. Вызывали людей по спискам и уводили. К полудню из командиров остался на пристани лишь Мазуренко и с ним человек сорок бойцов.

Старшина строго-настрого приказал не расходиться — ожидались машины.

Сергей облюбовал место во рву, у ограды спускавшегося к реке сада. Хотелось побыть одному.

В саду тщедушный дедок с головою в белом пуху, как у ребенка, мазал вонючим раствором стволы яблонь. «Доброго здоровьичка», — предупредительно закивал Сергею и, убедившись, что опасаться его не стоит, отошел подальше.

Сергей задремал. Разбудила его перебранка: дедок усовещивал кого-то:

— Служивый, как же это так, а? К чему ж это?

Он горбился под крайней яблоней, немощно опираясь на шест с тряпкой. Рядом с ним стоял Суржиков, срывал с дерева и клал в пилотку яблоки.

— Куда ж ты дерешь их вползелени? — моргал дедок красными, без ресниц, слезящимися глазами. — Нутряной болестью ишо заболеешь.

— Не рыдай по мне, дед. Солдатское брюхо и гайки переварит…

— А ишо красноармеец… Как же так, а?

— Дед, а дед, дыши молча, а то помрешь.

Сергей ушел на косу, подальше от стыда. Коса — белесая полоска песка — кривой шашкой вдавалась в воду метров на сто. Отсюда казалось: не люди в тени деревьев на берегу, а буро-зеленая листва, осыпавшаяся раньше времени.

Река серебрилась, плавно и могуче неся воды к морю. По стрежню шла большая волна, там пенились седые буруны, будто вода закипала, сюда, к косе, подкатывались с мягким шумом волны помельче; солнце, преломляясь в них, радужно расцвечивало камни на дне. Сергей зачерпнул рукою воды, каплями пропустил ее сквозь пальцы. Кама, Ока ли подарила Волге эти капли? А может, совсем безвестный ручеек, вытекший из буерака, может, ключик, бьющий из-под горы? Отделила русская земля по капле, слила воедино соки свои, и шумит по долинам, гремит на перекатах великая река, кормит и поит все живое. Каждая капелька нужна ей… Так и он, Сергей Кравцов, капелька в людском круговороте, нужен людям. Одни пришли из больших городов, другие спустились с гор, всех впитал в себя людской поток на безводной задонской равнине. И теперь нет Сергею возврата в Чердынь-хуторок до тех пор, пока ходят по его земле ненавистные враги.

Река постоянно полнится одними каплями и теряет другие. Может, и ему, Сергею, суждено потеряться безвестно?

Суржиков и сюда приплелся. Протянул пилотку:

— Бери. Скулы воротит, но ничего, терпимо.

Сергей отвернулся. Суржиков, выковырнув мизинцем остатки цветочной завязи, совал яблоко в рот целиком и, сжевав вместе с семечками, выплевывал хвостик. Вскоре, то ли насытившись, то ли пронятый оскоминой, высыпал, что осталось, в воду, отряхнул о колено пилотку:

— Нудный ты человек, Кравцов. Честненький. Не знаешь, за что тебя и взять… Не человек, а — жють. Я таких не уважаю, понял?