Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Вы уже многое рассказали мне о детстве Андриевского, — говорю я. — Вы были друзья детства. Но понять характер вашей дружбы мне трудно, потому что я почти ничего не знаю о вас, Эрик Александрович. Чем обусловливалась эта дружба? Кто на кого оказывал влияние? Не расскажете ли вы мне немного о себе?

Он ненадолго задумывается, потом принимает решение:

— Хорошо. Хотя это очень непросто, я попытаюсь коротко ответить на ваши вопросы. Да, мы с Борисом дружили. Мало того. Теперь я могу сказать, что он был единственным моим настоящим другом. Мы жили с ним в одном доме — на улице, которая носит теперь его имя. Наши семьи были в чем-то, может быть, схожи, но в основе своей совсем разные. Мой отец был типичнейшим представителем старой русской интеллигенции. С детства влюбленный в книгу, влюбленный в живой мир зверей и птиц, он получил образование зоолога, но, попав в восемнадцатом году случайно в состав фольклорной экспедиции, навсегда отдал свою жизнь изучению русской речи. Он никогда не имел никаких карьерных устремлений и, как говорится, карьеры не сделал. Даже не защитил кандидатскую диссертацию. Хотя он автор полусотни научных работ. Он просто очень любил свое дело. При этом у него остались естественнонаучные интересы, которые перешли в область хобби на всю жизнь. Он любил рыбок и, представьте, даже лечил их. Когда они погибали, мама выносила аквариум к соседям, потому что он сильно переживал. Вечно какие-то собаки, вечно какие-то кошки. Он приносил в дом редкие книги, которые я читал вместе с Борисом. Наши семьи знались, но не дружили. Добрососедские отношения всегда сохранялись. Они были вхожи друг к другу, но не на уровне гостей, а на уровне «прийти за солью и поболтать». Моя мама была не в восторге от моей дружбы с Борисом. Он был старше меня на год, и от него ко мне могло перейти, с маминой точки зрения, не все самое лучшее. Что касается его матери, то она была всегда очень довольна тем, что Борис дружит с самым воспитанным, самым «приличным» в доме мальчиком. А Борис искал в дружбе со мной то, чего он был полностью лишен в своей семье: чтобы его понимали. Он перед родителями не открывался, а все, что его тревожило, интересовало, обсуждал со мной. Драки были для него не редкостью. Бывали и другие лихие предприятия. Как-то, помню, он организовал ребят на поездку куда-то за город, где они наломали сирени, а потом продали ее. Меня его авантюрные приключения не пугали. А ему были интересны мои книжные знания. Таким образом, в общении мы оба лучше познавали жизнь. Обогащали друг друга. Я, например, «книжный» мальчик, во многом узнавал реальную жизнь через дружбу с Борисом. А он ко многому приобщался через меня. Например, я открыл ему Ильфа и Петрова, танцевать я его учил. А драться — он меня. Помню разговор об этике драки. Борис: «Лежачего не бьют». Я: «А если фашист?» Борис: «Это не драка — это война. Ты, Кисуля, не путай божий дар с яичницей. Когда я стыкаюсь с Коськой или с Лыской (это был гроза переулка, парень из соседнего, «немого», двора — жили там два глухонемых, потому и назывался: «немой двор»), то я ему врежу как надо. А если он у меня завтра закурить попросит? Что? Не дам? Дам! Какой-никакой, а человек?» Я: «А фашист?» Борис: «А он не человек. Я его — и стоячего, и лежачего, и сидячего, чтобы мокрое место осталось». Накануне мы смотрели антифашистский фильм «Профессор Мамлок»…

Как меняется человек, когда вспоминает свое детство, юность! Передо мной сейчас сидит не маститый солидный профессор, а подросток, который возле дворового сарая играет с дружком в карты на спички. Он невелик ростом, у него небольшие изящные руки и ноги, но крепкий, хорошо развитый торс и крупная голова. Когда он сидит, то кажется более рослым, чем есть на самом деле. Круглое лицо Эрика исполнено азарта, но не азарта карточной игры, а азарта разговора: широкий чистый лоб напряжен, быстрые глаза блестят под стеклами очков, он непроизвольно, от возбуждения, шмыгает носом. Но Борис — азартный игрок. Его больше чем разговор интересует игра, тем более что он уже выигрывает вторую тысячу спичек. Эрику приходится замолчать и вернуться к картам.

В данную минуту профессор очень похож на того подростка.

— Когда началась война, я кончил девятый класс, — продолжает рассказ Эрик Александрович. — Было мне семнадцать лет. Борис ушел в армию немного раньше — в августе сорок первого. После его ухода я почувствовал себя очень одиноким. Решил идти на фронт добровольцем. Конечно, само время было такое, что казалось невозможным сидеть дома. Кроме того, думаю, это намерение совпадало с естественным желанием школьника скорее обрести самостоятельность. Мама у меня человек мудрый, мужественный, и, когда я сообщил ей о своем решении, то, хотя я был единственный сын, она сказала: «Ну что ж — иди: в конце концов совершенно неизвестно, где и как каждый найдет свой час». Это очень романтично звучит — уйти добровольцем! Но надо, чтобы тебя еще взяли в армию: за год до призыва и с близорукостью — минус восемь диоптрий. Меня не брали. Тогда мне удалось пристать к воинской части: определиться в автотранспортный батальон, который формировался в Сокольниках. Меня зачислили туда без всякого военкомата. Когда мы получили технику — отправились на Брянский фронт. Я был, конечно, рядовым, но меня назначили заместителем политрука роты. Наш батальон обеспечивал передовую снарядами, фуражом, всем необходимым. У меня кроме проведения политинформаций была особая задача: сидеть рядом с шофером и — когда он засыпал — его расталкивать. Потому что возили мы — только успевали заправляться. Когда машины приближались к передовой, нередко попадали под артиллерийский обстрел. И минометный нас доставал. Случались и перестрелки. У меня был немецкий карабин. Никаких героических подвигов за мной не числится, но поздним летом сорок второго года в одной из таких поездок меня ранило. После госпиталя меня комиссовали — и я начал штатскую жизнь. Отец был на фронте, мама эвакуировалась в Чкалов. Я уехал к ней. Там я работал на заводе, по вечерам учился в десятом классе. Однажды в школьном коридоре я увидел очень красивую девушку. Я думаю, вы можете сами представить себе, какой была Ольга Сергеевна в шестнадцать лет…