Михаил Горбунов - Долгая нива

Он сидел на лавке, как-то очень не по-военному поставив между колен свою длинную винтовку, и, подслеповато щурясь, смотрел на вялые язычки пламени, и Марийку начала властно заполнять потребность схватить со стены кухонный секач и раскроить еле прикрытый пилоткой череп с легоньким седым пухом… Она просто не успела этого сделать: немец, не выпуская из рук винтовки, поднял что-то и протянул Марийке — это была картошка, которую она безуспешно пыталась найти минуту назад.

— Нет, нет! — Марийка пятилась от картошки, от этой жуткой улики, и тетя Дуня тоскливо запричитала, все так же сидя у двери.

Но немец ухватил Марийкину руку и, неудобно прислонив к себе длинную, как жердь, винтовку, насильно вложил картофелину в ее ладонь. Поглаживая дрожащие Марийкины пальцы, жестами, мимикой изборожденного морщинами лица немец требовал от нее, чтобы она продолжала чистить и натирать картошку. Он показывал глазами на потолок, мычал, пытаясь вдолбить ей какую-то простую и вместе с тем единственно важную для нее сейчас истину, и тогда сквозь глухоту, сквозь застилавший глаза туман к ней наконец просочилась, как ручеек, эта простая истина: немец понял, что на горище скрывается что-то чрезвычайно опасное для этой крестьянской хаты, а девчонка, потерявшая над собой власть, — он заметил, как глядела Марийка на секач, — способна на любую глупость, и тогда в хату непреложно войдет смерть.

Немец… Немец… По усвоенному Марийкой жестокому опыту это слово было синонимом черных, пустых киевских ночей, осыпающегося с неба праха, зажатого в руках дяди Вани отвратительного булькающего автоматного дула… И то, что произошло сейчас в хате, еще не скоро осознается Марийкой в истинном значении, ее жестокий опыт сделал лишь небольшую уступку: да, ей нужно взять себя в руки, иначе она все погубит.

И Марийка стала лихорадочно чистить картошку, думая о том, что если немцы не нашли приемник, то дядя Артем вернется в хату… А немцы уже спускались с горища, их голоса беззаботно бубнили в сенях («Не нашли!» — окончательно сверкнуло в уме Марийки) — вызывали этого, непонятного ей человека с длинной винтовкой в руках. Он в последний раз взглянул на Марийку, ей показалось, одобрительно улыбнулся и пошел из хаты. И еще тихо покачивалась, поскрипывала незакрытая дверь, а Марийка уже бросилась к ничего не соображавшей тете Дуне, — не нашли, не нашли немцы приемник, и дядя Артем вернется в хату!

Она выбежала на улицу, обогнала бредущих к панскому дому немцев, но сзади проколол ее острый возглас:

— Цурюк! [5] Назад! (нем.)

Она вернулась во двор и — уже в спину — увидела юркнувшую в хату тетку Ганну.

— Ой, людоньки! Ой, что ж это делается? Ой, Дуня, это ж добром не кончится, чует мое сердце! Куда ж они потащили Артема?! Не давать надо было! Встать грудьми и не давать! Или берите меня! Всех берите нас! Замордуют, замордуют!

Тетя Дуня никак не могла прийти в себя, только безвольно отмахивалась — то ли от крутящейся осой Ганны, то ли от еще витавшего перед глазами призрака смерти.

— Со всего села людей ведут в панский дом! — не унималась Ганна. — Ой, лишенько: Мелашку с деточками повели. Дениса не нашли, убежал, так они Мелашку с детьми взяли!

«Как убежал?! Куда он мог убежать?!» Заслоненный на время тем, что творилось в хате, перед Марийкой снова встал лениво прохаживающийся у речки немец, — как же мог убежать Денис? В ее мозгу в одну секунду прокрутились все возможные варианты его исчезновения: он мог уйти только через сад, через огороды, низом, в луговину, в глинник, — больше некуда. Но на этой воображаемой линии тут же торчком встал немец с автоматом на шее…

В хате делать Марийке было нечего, а когда вышла во двор со стучащей в голове мыслью: «Дядька Денис убежал!» — сразу попался на глаза ей хлев с темными провалами в крыше: оттуда видны — в обе стороны — и улица, панский дом, и огороды, вышагивающий возле речки немец…

Отдаленное сладкое чувство скользнуло в Марийке на горище хлева, где они с Ульяной когда-то любили коротать теплые летние ночи. Скользнуло и пропало — таким неузнаваемым стало горище: слежавшееся сено запеклось плесенью от дождей, сеявшихся в дыры, и сейчас ветхая крыша источала неприятный затхлый дух.

Все забыла Марийка, когда как на ладони увидела низкие, в пятнах обвалившейся штукатурки стены школы, отступившие в тень столетних осокорей. Ульем роился панский дом, отрывистые голоса немцев, взвизги рвущихся с поводков собак, причитания женщин, толпой стоящих в отдалении, их не подпускали к дому, гнали тычками автоматов, — все гудело, бурлило под набиравшим знойную желтизну небом, только задумчиво, молчаливо стояли осокори, уйдя ввысь от земной сумятицы. За низкими, грязными стенами, внутри, был дядя Артем — «Замордуют!..».