Михаил Горбунов - Долгая нива

Марийка ждала: вот-вот коснутся ее слуха звуки села; она не задумывалась над этим, но ее, городскую девчонку, всегда бередило вольное дыхание земли, какая-то наследная власть селянства говорила в ней, и сейчас она жадно вглядывалась в приближающиеся хаты и ждала, когда послышатся их голоса. Но Сыровцы глухо, могильно молчали, а перед самым селом Марийку будто ударило по глазам: серая твердь наспех пожатого житного поля была вздыблена клинообразным изломанным рвом, далеко огибающим Сыровцы, вывороченная земля темнела и казалась убитой — трава еще не проросла на ней и только кое-где проступали струпья чертополоха.

— Что это? — вырвалось у Марийки, сидевшей рядом с дядей Артемом.

Он перекинул из руки в руку затертые до смоляного блеска вожжи, трудно вздохнул:

— То траншея, Марийка, тут война шла.

Марийку поразило: и в Сыровцах была война! Она еще не осмыслила это, бодрый голос дядьки Конона перебил ее:

— Кабук сказал, весной пахать будем поле, жито сеять. Чтоб и духу не было от траншеи. Бога забыли, землю опоганили.

— Ну, ну, — Артем кивнул Марийке на Конона, как на несмышленое дитя, и тихо добавил, понукая лошадь: — Память не запашешь. На крови посеешь — кровью получишь.

Яков Иванович молчал, видно, тоже не принимал всерьез Конона, не хотел осложнять ситуацию, сведшую его с ним.

Дядька Конон ездил в Киев с поручением отца Трифона — раздобыть через кума утварь для открывшейся церкви, и возвращался, преисполненный чувством исполненного долга: в повозке лежали два мешка, в одном что-то медно, дробно побрякивало, в другом прорисовывались угловатые очертания икон. Хозяином положения был Конон, Артем Соколюк выполнял при нем роль возницы. Он так и решил: нет худа без добра, и заранее условился с Кононом о Марийке.

Гораздо сложнее было с Яковом Ивановичем. Но удивительно: Конона, имевшего на руках бумагу, без которой была бы немыслима дальняя дорога с немецкими кордонами, долго уламывать не пришлось, и Марийка поняла почему: Конон, не зная истории дяди Яши, не мог, однако, не видеть — свален и растоптан донбасский партиец, а каким гоголем приезжал, бывало, в Сыровцы. Конон только играл в христову добродетель к слабому, уж больно выпирала из него власть над поверженным владыкой. Как отъехали от Киева, он укопался поудобнее возле своих мешков, приготовился к основательной беседе.

— Вот, Яков Иванович, какая вышла история. Ты церкви рушил, а немцы ставят. Пропало твое дело, вон какой стал — тоще бездомной собаки…

Марийку жаром обдало от этих слов, сжались на коленках кулачки, — дядя Артем прикрыл их теплой, твердой от мозолей ладонью.

— Нет, Конон, дело наше не пропало, — сдержанно ответил Яков Иванович. — А что касается меня, кости есть — мясо нарастет, зря собакой называешь.

Конон зашелся в свистящем смешке, держа в горсти вялый клинышек бородки.

— Ну и что! Ну, нарастет. Немцы-то, чуешь, где? Под самой Москвой! От! — И он повторил, подняв палец: — Под Москвой!

— Хватит, сосед, — не стерпел Артем. — Язык твой поперед ума рыщет. Дай человеку покой.

Конон вскочил зверьком:

— Покой! — Две свинцовые дробинки запрыгали под бесцветными бровями. — Покой! А я с цею людыною маю покой? Маю покой? С этим партийцем! А как немцы? Конон выручать? А вот сдам немцам, чтоб греха не брать на душу.

Артем повернулся к нему, проговорил сквозь стиснутые зубы, показывая гладкие, словно навощенные вожжи.

— А это видел?

— Что?

— Удавлю, как мышь, чтоб не пищал, закопаю без креста. Понял?

Конон, обмякший, вправду серый по-мышиному, умостился у мешков, замолчал надолго — не вышла грозная беседа. Только теперь, при подъезде к Сыровцам, почуяв себя в безопасности, снова взбодрился.

Проехали всклокоченную брустверами рваную рану земли — траншею, и Марийка сразу перестала ждать знакомых звуков села. Тоскливый взгляд ее потянулся вниз, к реке, и она увидела ее, и еще больше защемило в груди: излучины реки холодно, тускло стыли средь безлюдных берегов с синеватыми стволами сбросивших листву верб, и не поверилось: это ж там пели девчата песни и пускали венки по воде. Все в Марийке сжалось; то, что видела она сейчас, было продолжением пережитых ею страданий, и уже твердо, словно должное, вбирало ее сознание пустую улицу, молчаливые хаты с давно не подводившимися завалинками и развороченными тынами. Земля во дворах была изрезана машинами, и Марийка вспомнила слова дяди Артема — немцы часто гостят в Сыровцах. Голо, запущенно зияла улица, зияли дворы — без привычных россыпей кур, гогочущих табунков гусей, переклички молодаек от хаты до хаты, будто страшное заклятье лежало на всем, что видела Марийка, и рука невольно приблизилась к руке дяди Артема, и он понял Марийку, ответил ей успокаивающим движением.