Михаил Горбунов - Долгая нива

Пришла Зинаида Тимофеевна — она была у тети Тоси. Лицо ее засветилось при виде Василька, но сразу же озаботилось: Зося ждет его, а он, смешно сказать, картинки с Марийкой переводит.

— Шел бы ты, сынок, погулять…

— С Зоськой! — язвительно вставила Марийка.

Зинаида Тимофеевна удивленно посмотрела на дочь.

— Это тебя не касается.

Василек опять покраснел до ушей и, наверное, чтобы скрыть смущение, стал надевать пальтишко, Марийка исподлобья следила за ним.

В этот день Зинаида Тимофеевна пригласила на обед дядю Ваню с тетей Тосей — Антониной Леопольдовной. Мужчины выпили по воскресной рюмочке, принялись за дышащий огнем борщ. Тетя Тося сидела за столом, как жердь, ложку держала, отставив мизинец… За чаем шла спокойная житейская беседа. Незаметно заговорили о Зосе и Васильке, Зинаида Тимофеевна сказала:

— Что ж, бог даст, совьется веревочка. Зося у вас красивая девочка…

«Красивая! — Марийка шумно отхлебнула чай с блюдца, низко наклонясь над ним. — Красивая! Сшили новое пальто, вот и красивая. Одни волосы и есть. Тетя Тося говорит: от рожденья такие пышные и волнистые. А вот и неправда! Все знают, что тетя Тося каждый вечер накручивает их на папильотки, дядя Ваня зовет их фрикадельками…»

— …И Василек хлопец серьезный, работящий, не бьет баклуши, как другие…

— Молоток хлопец, — подтвердил дядя Ваня.

— Нет, нет, — сокрушенно вздохнула Антонина Леопольдовна, высоко держа блюдце и еле касаясь его губами. — Что-то у них не ладится, боюсь, что Василек не предмет для Зосеньки.

Дядя Ваня толкнул Константина Федосеевича локтем, саркастически воззрился на жену: что она еще вывернет.

— Василек скромный хлопец, да и молод, — заметила Зинаида Тимофеевна.

— Ну, знаете! — Антонина Леопольдовна опустила блюдце, в ее глазах запрыгали огоньки. — Молодость не помеха для настоящего мужчины…

Дядя Ваня предостерегающе крякнул, но жена, кажется, «отпустила поводья».

— …Васильку не хватает другого…

Зинаида Тимофеевна подняла на нее ожидающие глаза: чего же не хватает Васильку? Ее представления о жизни были просты и обыденны, но Антонина Леопольдовна многое повидала на своем веку и обо всем имела особое мнение… Мужчины и те внимательно глядели на властвовавшую за беседой Антонину Леопольдовну, даже Марийка раскрыла рот в ожидании.

— Мужчина должен притязать!

Дядя Ваня снова толкнул подавшегося к тете Тосе Константина Федосеевича и жестом показал: мол, мелет Емеля.

— Как это, притязать? — стесняясь своей непросвещенности, спросила Зинаида Тимофеевна.

— Как? — Антонина Леопольдовна снисходительно, как на ребенка, посмотрела на нее. — Я вам объясню. Мужчина должен расположить к себе — и любая женщина будет у его ног.

— Даже мать-Мария и мать-Валентина! — недобро хохотнул дядя Ваня, но тут же снял с лица насмешливое выражение. — Ты им проповеди читай, — показал он на стенку, за которой жили монашки. — А то всю жизнь коптят белый свет — ни себе, ни людям. Мелешь ерунду! Хлопец наломается на заводе, а вечером, если не в школу, уголь идет грузить. Нет, он должен притязать! Правда, не подходит он к нашей Зое, ей парикмахер нужен.

«Правильно!» — возликовала Марийка, до сих пор не особенно понимавшая суть застольной беседы.

— Ну почему же парикмахер, Ваня? — Тетя Тося испуганно глядела на мужа — она знала его норов.

— Фрикадельки крутить!

Антонина Леопольдовна вспыхнула, нервно забегала пальцами по скатерти.

Папа принес елку!

Из темного-темного вечера, из спящего под лунными снегами леса, из таинственно-разбойного шороха поземки она пришла к Марийке, заледенелая и тихая… Что знала она, о чем вспоминала, когда оттаивали и легчали ее дико и грациозно разбросанные ветви и неизъяснимый запах лапника распространялся по теплой комнате… Что знала, что вспоминала: пепельные утренние зори, стылые ветра, зажженные солнцем спины сугробов, трескотню острохвостых сорок, убегающие в чащу накрапы заячьих следов?.. О чем думала дикарка в своем плену, пока кровь еще ходила в ней, достигая растопыренных по-детски пальчиков и ушедшей в свои тайные думы макушки?

Марийке было жалко срубленной в снегах и привезенной в шумный город елки, и потому, может быть, ее радость, ее ожидание самого доброго праздника на земле были тихими и сокровенными. Она не понимала, отчего это, за нее понимала природа, — елка, умирая, зажигала в ней пятнышко жертвенного света, как бы передавала счастье жизни, с которым она переступает новый предел идущего вперед времени.