Николай Луговой - Побратимы

Свертки у меня забрали солдаты-словаки. Хорошо накормили и даже домой надавали мне целый узел хлеба и консервов. Вечером уложили спать. Сказали, что завтра отправят, а сами разошлись. Ночью меня разбудили. Гляжу — немецкий офицер и полицейские.

Заставили одеться и повели. Привели в штаб и там стали допрашивать, кто я, да откуда, да зачем приехал. А потом сразу: «Ты солдата Войтеха Якобчика знаешь?»

Я отказываюсь: «Не знаю».

Продержали меня трое суток в сарае, приспособленном под тюрьму. Потом опять вызвали на допрос: «Ну что, будешь говорить? Солдата Якобчика знаешь?»— «Не знаю», — продолжал я отказываться.

Тут они ввели Войтеха Якобчика.

«Вот этого солдата знаешь?»

Я, конечно, испугался, но стою на своем: «Не знаю».

Тогда заговорил Войтех. Он признался, что жил в нашей квартире в Симферополе и что мы знакомы. Наверное, это и так хорошо было известно немцу, который вел допрос. Но пересылку пакетов Войтех отрицал. Категорически он отвергал и привлечение меня к этому.

Вид у Войтеха был страшный. Он был избит и оборван. Волосы на голове спутаны и склеились от запекшейся крови. Лицо в синяках. Губы распухли, глаза заплыли. Изо рта шла кровь, он ее то и дело сплевывал.

На вопросы следователя отвечал смело. Держался уверенно.

Рядом с немецким следователем сидели два словацких офицера. Я уже мог различать словаков по форме и по знакам РД [10] «Рыхла дивизия». на рукаве. Словацкие офицеры сидели молча. А допрашивал немец. И я заметил: в комнату, где нас допрашивают, очень часто входят словацкие солдаты и просят: «Позвольте обратиться», а словацкие офицеры отказывают: «Мы заняты». Я, конечно, не догадывался раньше, что эти настойчивые обращения солдат имеют какое-то отношение к допросу и к нашим с Войтехом судьбам. Но об этом позже…

Так вот, допрашивают нас. Немец особенно напирает на меня. Старается сбить с толку. Обещает выпустить, если признаюсь. Угрожает расстрелом. Все, в общем так, как у фашистов заведено.

Вечером заперли нас с Войтехом в сарай, обставили часовыми. Легли мы рядышком на солому. И вдруг я расплакался.

— Бояться нечего, — говорит Войтех. — Приедешь в Симферополь, скажи маме, что Белла скоро будет.

— Какой Белла? — спрашиваю я. Войтех мне объясняет, что Белла — это он сам. И тут мне признается: он и Штефан — подпольщики. Мать наша — тоже подпольщица. Я обрадовался, но и испугался: раз все они подпольщики, значит, расстрела не избежать. Заплакал еще сильнее. Никакие уговоры Беллы не помогали.

Ночью услышал какую-то возню и разбудил Беллу. Под стенкой сарая зашевелилась земля. У меня сердце совсем упало. А Белла стал быстро разгребать землю. Под стенкой образовалась дыра. Он достал оттуда и передал мне буханку хлеба и две открытые банки консервированной колбасы. Белла долго шептался с кем-то через дыру подкопа, потом стал есть и меня кормить.

— Не бойся, глупыш, — успокаивал меня Белла. — Вот увидишь, нас выручат словаки. Ты видел, как солдаты во время допроса врывались? Этим они немцу и нашим словацким офицерам давали понять, что за нас, если что с нами плохое сделают, расплатятся. А эта передача! Подкоп! На глазах у часовых! Это же — поддержка. Так что не робей, парень…

А когда утром нас повели под усиленным караулом, я и совсем перепугался. Словацкие солдаты злобно кричали и толкали нас. Потом вывели за село и разделили: Беллу повели в одну сторону, а меня — в другую.

Сразу, как разошлись, в той стороне, куда повели Беллу, раздался залп. У меня ноги подкосились. Значит, сейчас будут расстреливать и меня. Хотел попросить солдат, чтоб не стреляли, но язык отнялся. Еле-еле переставляю ноги, а сам думаю: ну вот тут, на этом бугорке убьют, тут буду лежать. А они ведут и ведут. Далеко за село вывели.

И вдруг говорят: беги, разбойник, и не оглядывайся!

Я упал. Заплакал. Думал, что в спину стрелять будут! А солдаты нагнулись ко мне: «Не робей, хлопчик! Никто не будет в тебя стрелять». Объяснили, что кричали на нас и стреляли только для того, чтобы обмануть немцев.

Тогда я побежал на станцию. Там пробрался в воинский эшелон. В пути меня обнаружили охранники и сбросили на ходу. Ушибся, но отлежался и побрел пешком.

Добрался домой. А дома — новая беда: немцы арестовали мать. Остались мы вдвоем с братишкой. Прожили два дня. В квартире пусто и холодно. Как-то утром просыпаемся, а у нас на диване лежит мужчина. Лицо накрыто газетой. Я подошел, приподнял газету и вижу: Белла! Кинулся к нему, от радости заплакал. «А где мама?» — спрашивает. «Немцы взяли», — говорю.