Овидий Горчаков - Вне закона

Ты, Самсонов, потерял все! Но твой крах – это не наш крах. Группы хачинских партизан обрастут людьми, станут отрядами, создадут бригады, еще более сильные, еще более славные. И люди наши знают теперь, кому доверять, с кем идти в бой, и до победы не выпустят оружие из своих рук.

Другие мысли тянутся за первой, как за яркой ракетой, едва заметным дымным хвостом. Там остались мои друзья, там Самарин, Щелкунов… Чертовски болит рана. Надо хорошенько взвесить все, обдумать… Кругом – чужой, незнакомый лес. Велик ли он или мал? Что за деревни вокруг? Есть ли в них немцы? Я даже не знаю, куда ведет вот эта стежка… Но первая мысль, загоревшаяся в мозгу ослепительной, как солнце, ракетой, – уйти с радиостанцией от Самсонова, связаться с Большой землей, призвать Москву на помощь – затмевает, сжигает все остальное. Прочь страхи, прочь колебания и сомнения!

– Товарищ командир! Не пора ли остановиться, обождать?

– Не останавливаться! Шире шаг!

– В самом деле, может, отдохнуть? Не стреляют уже…

– Вперед! Вперед!

– Впереди – поле…

– Все равно, вперед!

Вечером нам повстречался в лесу Баламут. Он рассказал, что бой под Старинкой был коротким: с помощью подоспевшего из-за Сожа отряда Дзюбы наши товарищи отшвырнули передовой эсэсовский батальон и оторвались от основных сил карателей. Но тут партизаны узнали о нашем уходе с радиостанцией, и тогда группами и целыми отрядами стали уходить они от Самсонова… Отряды Дзюбы и Фролова откололись от Самсонова и двинулись на восток – в Брянские леса. С Самсоновым остались – Ефимов, Кухарченко, Гущин, Богданов. Верный своему слову, остался с ним и Самарин. «Самсоновщиной мы переболели, – сказал он Баламуту. – Второй раз корью не болеют!» Самсонов, безуспешно порыскав по лесам в поисках пропавшей радиостанции, тоже поспешил на восток, поклявшись перехватить нас по пути к фронту, расстрелять «дезертиров» и вернуть себе рацию.

Необыкновенную силу чувствовал я в себе в тот вечер. И походная ночь не утомила меня. А на рассвете, когда отряд остановился в поле и мы приняли решение пересидеть дотемна в небольшом кустарнике, я набросал текст радиограммы «Центру» и, подойдя к Токареву, попросил его отойти в сторонку. Я выбрал очень удачное время для решительного разговора с ним. Он устал, был голоден и трусил, попав в кустарник, вокруг которого простиралось во все стороны открытое поле, понимая, что, если немцы обнаружат нас, едва ли кто из отряда уйдет от гибели. Я достал из кармана лист бумаги, развернул ее, разгладил на колене и протянул ему.

– Читай!

– Микроскопический почерк у тебя, – пробормотал Токарев. Через минуту он поднял на меня испуганные глаза. Бас его сразу спал на две октавы. – Неплохо изложено. Подробно, но сжато. О многом я догадывался.

– Читай дальше.

Он дочитал до конца, снял пилотку и вытер ею вспотевший лоб.

– И что? – спросил он тихо.

– Это – радиограмма. Передашь ее Центру. Тебе известны часы передачи и приема – расписание сеансов. Ты знаешь позывные, длину радиоволн.

– Не передам! «SOS»! «Спасите наши души»… Да нам за это…

Токарев выпрямился, точно шомпол проглотил, сжал челюсти, низко надвинул брови.

– Пойми! Москва должна услышать наш сигнал бедствия. Наш капитан сошел с ума. Неужели мы должны ждать, пока он разобьет корабль о рифы, погубит нас и наше дело! Если капитан сошел с ума, его связывают, лишают командования. Это мы и сделали, уйдя от него с рацией.

– Романтический бред. Не передам. Я не знаю шифра…

– Передашь тогда открытым текстом, – тихо, но с несокрушимой уверенностью сказал ему я. – Но ты должен знать шифр. Ты недаром просидел больше месяца в шалаше Студеникина. Шифровальные рулоны у тебя.

– Не стану я это передавать! Самсонов нам с тобой голову оторвет!

– Передашь!

– Да не примут у меня, а если примут – не поверят. На радиоузле знают «почерк» Студеникина. Отстучат мне «99» – пошел, мол, к черту – и баста!

В огромных лапах Токарева винтовка казалась игрушечной. Токарев мог схватить и переломить меня о колено, как сухую щепку. Но в эту минуту я был сильнее его. И он это понял.

– Ты соображаешь, что ты делаешь?! Все пойдет насмарку – лопнут все наши ордена. Тебя он дважды представил к орденам, а ты и медали не получишь, если погубишь командира!

Я шагнул еще ближе к нему, вплотную, так чтобы он видел мои глаза, каждую черточку моего лица. Я сказал только одно слово, но в это слово, в этот взгляд, приковавший к себе взгляд Токарева, я вложил всю свою ненависть к Самсонову, к самсоновщине, и к тому, что было слабым и гнилым в самом Токареве, всю свою волю, всю силу мозга, сердца, горячего убеждения и грозного приказа. Всего себя втиснул я в это слово: