Овидий Горчаков - Вне закона

– Дался тебе твой мотоцикл! – ругается Женька. – Вещи спасать надо!

Ефимов дергается, когда близкая разрывная рвет воздух, ноздри его вздрагивают, глаза – мутные от страха…

– Уходить надо, – говорит он непослушным голосом Самсонову. – Их тысячи. Уйдем из этого проклятого леса, навсегда уйдем. К востоку еще путь открыт. Подводы готовы. Объявить?..

– Документы штабные, трофеи, чемодан с деньгами, – бормочет Самсонов, стараясь унять дрожь лицевых мускулов. – Там почти миллион, на танковую колонну… Где писарь? Где рация? – выкрикивает он вдруг, и крик этот теряется в грохоте стрельбы…

К немцам, видимо, подоспело подкрепление. Пулеметные очереди стригут верхушки деревьев над нами. Сколько их там, на том берегу? Они, верно, не знают, что здесь лагерь. Немцы всегда так, панику наводят. Нет, знают! Отыскали ведь, проклятые, лагеря Фролова и Аксеныча. Пол-леса в их руках. Стучат топорами. Словно гвозди вколачивают в крышку гроба… В любую минуту в лагерь может ворваться немецкая разведка, и потому каждый куст, каждое дерево вокруг кажутся подозрительными, зловещими…

– Где рация? – кричит Самсонов. За рацию он цепляется с тем же отчаянным упорством, с каким припаял себя Кухарченко к мотоциклу.

Самарин и Борисов ведут Студеникина, писаря и Токарева.

– За рацию, – говорит Самарин Токареву, – головой отвечаешь.

– А кто ты такой, – с нервной усмешкой спрашивает Токарев, – чтобы моей головой распоряжаться?

– Мы коммунисты! – отвечает за Самарина Борисов.

– Мы свое дело сделали, – хладнокровно, раздельно говорит Богданов, с нескрываемым презрением глядя на Самсонова. – Пора уходить. Мой взвод готов.

Самсонов не отвечает, и тогда Богданов поворачивается к Самарину:

– Приказывай ты, что ли! Огонек-то! Дают прикурить!..

– Бери группу в головной дозор! – приказывает Самарин. – Пойдем шляхом до опушки.

В лагере вскидывает землю мина из батальонного миномета. Град осколков сечет листву. Самсонова уносит хлынувшая из лагеря толпа.

Смирнов идет качаясь, поддерживая одной рукой Сироту. Борисов выносит на руках раненого Федю Иванькова. Терентьев подгоняет к санчасти еще одну подводу. Мины рвутся на топком берегу Ухлясти, вздымая фонтаны жидкой грязи. Брызги долетают до штабного шалаша.

Щелкунов хватает бегущего вприпрыжку раненного в ногу Бурмистрова за ворот. Почти над головой рвется снаряд. Упруго бьет в лицо взрывная волна. Градом сыплются вниз потерявшие силу осколки. Резко пахнет металлической гарью, сгоревшим тротилом.

– Без паники, мать твою!.. Мины возьми, пригодятся… – Увидев меня, Щелкунов свирепо смеется неизвестно чему. – Слыхал? – спрашивает. – Хвастался, полковника ему дадут! А видал ты сегодня этого фюрера?

Он убегает, а я мимолетно удивляюсь той ненависти, что прозвучала в его словах. Ведь он мало, далеко не все знает о преступлениях Самсонова, а уже ненавидит его…

С реки потянул влажный, прохладный ветерок, но кажется, что могильным холодом и сыростью повеяло с того берега.

Двое сталкиваются в кустах. Один роняет коробку с пулеметной лентой, другой подхватывает ее.

Киселев бежит за пушкой. Баламут, сидя в своей ковбойской шляпе на зарядных ящиках, с трехрядкой на одном боку и мешком с сапожным и парикмахерским инструментом на другом, с карабином за спиной, кричит ему:

– Ты ж хворый! А ключица твоя?

Киселев бледен, но решителен и, что самое удивительное, в сапогах.

– Черт с ней, с ключицей! Давай вожжи. Вот теперь, братцы, на фронт похоже…

Пушка, кивая стволом, скрывается в подлеске. В спицах колес трещат ветки кустов.

Оглядываюсь на нашу славную «гробницу». Безжизненно стоит она под деревьями, вся в боевых шрамах, в пулевых пробоинах. Нет горючего, да и с горючим какой от нее прок в лесном бездорожье!

– По порядку! Разбирайтесь, товарищи, повзводно! – Это кричит Блатов. Всегда такой смирный, незаметный «хозяйственник» Блатов.

А на отрядного «героя» Ваську Козлова смотреть противно – совсем, до дрожи в коленях, раскис парень.

Самсонов тянет за собой растерявшегося радиста. Но как ни пугай Студеникина, рации он никогда не бросит. На нем болтаются сумки с электропитанием и рацией. Из лагеря выбегают последние бойцы. Свешиваются перебитые осколками ветви. Примятые кусты выпрямляются, замирают, закрывают собой лагерь. Навсегда.

Хачинский шлях запружен подводами беженцев. На простых роспусках, хлебных телегах и шарабанах – узлы, мешки, подушки, катки грубого холста, чугуны, бочки… В шумной, ярмарочной пестроте обоза путаются в ногах козы и овцы, шарахаются, мыча и пугая лошадей, привязанные к задкам телег разномастные коровы. Старики и бабы, подростки и дети из Дабужи, Смолицы, Трилесья, Больших и Малых Бовков. Обоз стоит на месте, скрипит, ржет, озирается на мост.