Овидий Горчаков - Вне закона

Тихий вечер. Солнце еще не закатилось, еще румянило низ неподвижной гряды облаков над сумрачной линией горизонта. Встречный ветерок обтекал щеки, забирался под расстегнутый воротник мундира, наполнял грудь, веселил думы. Сумерки обесцветили, затушевали и приблизили дали, смягчили яркую зелень картофельной ботвы, пестреющей белыми и фиолетовыми цветами, затянули дымкой необозримые поля, потушили дневной блеск и почти растворили в себе тени одиноких берез поперек шляха.

В Костинке, в первой же хате, куда проскочили мы незаметно с Щелкуновым и Алихалубом, кривая, смуглощекая молодуха, кормившая белой, не видавшей солнца грудью ребенка, обрадовала нас сообщением: бургомистр совещается по важному делу со «стражниками» у местного попа, невесть из каких мест извлеченного «культуртрегерами». Колька Сазонов полетел с радостной вестью к поджидавшему нас за околицей Кухарченко, а мы с Щелкуновым пошли к поповскому дому.

– Вы попа Сидоренку тоже расходуйте, – напутствовала нас молодуха. – Я хоть сама ко храму усердная, а скажу – этот злодей вас с амвона богомерзкими бандитами обзывал! Настоящий Антихрист! Был у нас прежде сознательный, вполне советский поп. Когда немцы наших прогнали, отслужил он, сердешный, панихиду о христовозлюбленных воинах-славянах, павших на поле брани. За это архиепископ его сана лишил, а немцы в лагерь отправили – и вот ирода нам на шею посадили!

– Видит бог, это правда, – поддержала молодуху ее свекровь. – Германы кругом лютуют, а батюшка наш благословляет их – все, мол, от Бога, без божьего произволенья и волос с головы не упадет!

– Замучил, ирод, поборами, – подхватила молодуха. – То на колокол собирал, то на украшение храма, на поминовение родителей, исповедные драл и деньгами, и зерном, и сеном, и яйцами. Корову кто продал – отлагай богову десятинку. А то надумал крестить всех не крещенных при советской власти – пятнадцатилетних парней и девок. Мироед в рясе! Шпионит за всеми, вздоху не дает! Слыхать, в больших духовных чинах он ходил, его батюшка архиепископ в наш бедный приход за неблагонравие по спиртной и женской части сослал.

Служители «нового порядка» дулись за столом в карты. На столе самовар и пустые бутылки из-под самогона. На стене рядом с «Гитлером-освободителем» засиженный мухами, протабаченный Иисус в фигурном окладе с лампадой. Тощий попик, без рясы, в одежде мирянина, вместо того чтобы должным образом «пасти стадо Христово», ловко тасовал карты, банковал в «двадцать одно». По его почти спортивной прическе было очень похоже, что святой отец не более года назад был в принудительном порядке острижен под первый номер.

Батюшка и господа миряне – бургомистр и полицейские, завидев нас в дверях, застыли в нелепых позах. Под бородами – затасканные карты. Пиджаки с белыми нарукавными повязками на спинках стульев. Винтовки в углу. Его преподобие подслеповато озирался и, не понимая, в чем дело, машинально сгребал оккупационные марки.

Партия осталась недоигранной. Банк сорвали партизаны, грубо нарушив правила игры. Полицаи бросились было к винтовкам, но тут грохнул партизанский залп. Розовощекая молодуха, приставшая к нам в надежде разыскать среди партизан своего беглого приймака, нагнулась над попиком, грешная душа которого уже отлетела, и плюнула: «У-у-у! Христопродавец! Сказано: за грех твой кровь твоя прольется!»

Из бумаг попа, найденных нами в его доме, яснее ясного выходило, что покойник был не столько слугой Господа Бога, сколько верным рабом архиепископа Филофея, духовного архипастыря белорусских националистов. Баламут, прикурив от лампады, напялил смеха ради поповскую парчовую ризу, вооружился крестом и кадилом и, прочитав известную «проповедь пьяного попа», спрашивал умиравших от хохота партизан:

– В Бога веруешь? Горилку пьешь? Истинно партизанская душа!

Но Самарин прекратил представление:

– Брось, Баламут! В деревне верующих полно. Не время сейчас для твоей антирелигиозной пропаганды!..

Я согласен с Самариным. Да, в это кровавое лихолетье опять бредит Богом обездоленная Русь, Россия темнолицых старух и сивобородых стариков. В тревожных сумерках тусклым золотом горят в закопченных углах деревенские образа, слабо светят нимбы скорбноглазых святых и великомучеников. В это горькое время мы, безусые безбожники, не боящиеся ни Бога, ни черта, начинаем понимать, что не вправе отнимать пусть призрачную, но привычную опору и утешение у наших безутешных дедушек и бабушек, не вправе смешивать их русского Бога с немецким Богом расстрелянного нами попа.