Овидий Горчаков - Вне закона

– Пошли, Трофимов, – позвал я его, застегивая кобуру. – Забирай ребенка.

– Жалеешь, никак? – спросил земляка очутившийся тут же юркий Блатов.

Трофимов шмыгнул виновато угреватым носом:

– Месяцев десять человеку. Ишь, улыбается, шельма! – В сенях он тем же тоном проговорил: – Столечко и моему было, когда я в ополчение уходил. Эх, война, дери ее мать!

– Ишь, сердобольный какой выискался! – запальчиво сказал Блатов. – Сказано – значит, сполняй без сумленья. Коли кровью в отца, так и бровью. Кр-р-рапивиое семя!

– А ты что привязался? – огрызнулся на дружка Трофимов. – Это им, командиру, не понять отцовского чувства, потому как они еще молоды, а у тебя своих сколько! Как сердцем не болеть!

– Жалеешь, значит? – спросил я его.

– Знамо дело, жаль сироту горькую. – Трофимов шумно, со злобой высморкался. – Не ответчики они за отца, мать. Без вины виноватые… Время, известно, военное, сердитое время, только на человеках таких отыгрываться – не дело это, не по-нашему…

Блатов громко выругался и, встав на пути Трофимова, зашипел:

– Много ты понимаешь! Думаешь, хлопчику слаще было б с такими родителями? Да из него самого поганец непременно бы получился!

Трофимов вдруг заволновался и, глядя то на меня, то на Богданова, заговорил быстро с робкой надеждой:

– А что, если?.. Давайте отдадим дите верным людям на воспитание. Кому-нибудь подальше отсюда, чтобы они не знали и дите не знало… Связным нашим дать – со строгим наказом, чтобы человека вырастили. Как, товарищи командиры?

– Вот это дело! – неожиданно поддержал его Блатов. – Котелок у тебя варит! Война кончится – в детдом как военную сироту определят. Жив бы только был.

Выход найден, но… «Помни, если на этот раз повторится известная тебе история, расстреляю». Нет, не стану я им напоминать о приказе Самсонова.

– Давай, Степан, – говорю я Богданову, – так и сделаем.

Богданов долго молчит, Трофимов, Блатов с нетерпением ждут его ответа – они боятся за одну жизнь. Я боюсь за две, и одна из них – моя собственная.

– Гляди сам, – отвечает Богданов, – дело тебе поручено.

Я знаю – с этим старшиной-сверхсрочником бесполезно говорить, он выполняет приказ. И Самсонов, конечно, расспросит его обо всем. Ну и пусть!

Но даже в Богданове, в этом, казалось бы, безжалостном, бездушном автомате, живы еще человеческие чувства. Дочь гестаповки охранял Трофимов. Когда мы вышли на залитую луной улицу, я увидел, что Трофимов стоит один.

– А где девчонка? – спросил я.

Трофимова обступили остальные бойцы отделения. Он посмотрел вдоль улицы, виновато повесив голову:

– Удрала пацанка!

– Вон она, шпионкина дочь! Вон у забора! – крикнул Богданов и вскинул автомат, повел дулом, прицелился.

– Схватила плюшевого медвежонка и удрала! – сказал Трофимов.

– Степан! – тихо окликнул я его, рукой пригибая книзу дуло автомата.

– Как увидел я того медвежонка, – говорил Трофимов, – так и руки у меня опустились.

Степан обернулся ко мне, скользнул взглядом по нашим лицам и медленно повесил на плечо автомат.

– Темно-то как! – пробормотал он сердито. – Хоть глаз выколи. Ни хрена не вижу.

Ребенок был отвезен за много верст и отдан в верные руки, в дом одной из наших связных.

Всю ночь, возвратясь из Рябиновки, я не мог уснуть, не мог унять душевную дрожь. Когда я решил стать диверсантом, я не спрашивал себя: правое ли наше советское дело? Это убеждение составляло неотъемлемую часть моего сознания. Но в эту ночь, когда я поднял оружие на женщину, я в первый раз задал себе этот вопрос. Задал и ответил уверенно – да, правое! Только это – не приказ Самсонова, а приказ совести – и позволило мне нажать на спусковой крючок. И я понял тогда важную истину: настоящему человеку легче отдать свою собственную жизнь за дело, в которое ты веришь, чем во имя этого дела отнять жизнь у другого человека. Только тот истинный и честный патриот, кто не ставит собственную жизнь выше дела, только он имеет моральное право на суд и казнь. И обыкновенным преступником, убийцей становится человек, который, отняв чужую жизнь во имя долга, в минуту смертельной опасности сам изменяет долгу. Подумал я и о наших врагах, ведь есть же и среди них идейные, убежденные в правоте своего гибельного дела люди. Горько сознавать, что люди так же храбро умирают за ложную веру, как и за правую, если ложная им кажется правой. Но историческая неправота их дела клеймит убийцами и преступниками и тех из них, кто, убивая защитников правого дела, был готов к самопожертвованию…