Овидий Горчаков - Вне закона

Слева по огородам перебегают и ложатся фигурки полицаев. Их не разглядеть – солнце бьет прямо в глаза. Обходят!

Метров триста на животе по заросшему травой кювету, стремительный бросок – и я наконец в лесу. За деревьями стоят друзья, вдали виднеется зеленый борт «гробницы». Перцов с ужасом взглядывает мне в глаза. Кухарченко встречает злобным взглядом.

– У-у-у! Ультиматумщик! – рычит он. – Даже очки на память полицаям оставил.

Гущин, Баламут, Баженов – все целые и невредимые – стоят тут же, шумно отряхиваясь…

– Майн готт! Вот теперь и я понял, что немец перед смертью чувствует, когда на нашу засаду натыкается! – говорит не своим голосом Баламут, раз в жизни с трудом подбирая слова. – Я уж думал – труба нам!

У него – темные круги под мышками, френч прилип к спине, словно он только что километров двадцать оттопал.

– Не получилось… – пробормотал Гущин, прислушиваясь к пальбе. – На двадцать шагов, гады, подпустили… По-моему, они нарочно поверху били, а вдруг мы все-таки немцы!

Стрельба смолкла. По-прежнему мирно мреет воздух над пажитями.

Кухарченко сорвался вдруг с места и побежал к «гробнице». Яростно взревел мотор. Мы выбежали на шлях, но на том месте, где стояла «гробница», только клубилась пыль и пахло бензином. Машина уносилась с шумом и треском… Вот она вылетела из лесу и понеслась к Перекладовичам. На вершине холма «гробница» круто развернулась и стала. Кухарченко выскочил из кабины, перелетел через борт и согнулся над установленным у заднего борта на треножнике «Дегтяревым скорострельным», нажал на гашетку. Над селом заметались стрижи, тяжело хлопая крыльями, устремился прочь аист. Кухарченко прочесал вишневый кустарник, и ответная стрельба разом смолкла.

– Шпарь вон по тому дому с железной крышей! – закричал Баженов. – Там волостное правление!

Над домом взвились галки, вороны, грачи, показался дымок – почти вся лента в «Дегтяреве» была набита красноносыми зажигательными патронами.

– Жарь, Кухарченко! – завопил хозяин «Дегтярева скорострельного» Евсеенко, выбегая с остальными лжеполицаями на опушку.

Кухарченко не успокоился и тогда, когда кончилась пулеметная лента, вскочив на ноги, он открыл рот и не закрывал его до тех пор, пока не высказал, успешно покрывая шум мотора, свое мнение о перекладовичской полиции. А выражался он так метко и образно, что ему позавидовал даже сам Баламут, ругавшийся так, как может ругаться лишь партизанский сапожник.

Дымок, робко курившийся вначале над домом волостного правления, взвился вдруг черным снопом и рассыпался дождем огненных искр. Сразу в нескольких местах высоко взметнулись рваные полотнища бледно-желтого на солнце пламени.

– По местам! – гаркнул Кухарченко.

– Ну, командующий, теперь куда? – спросил Баламут, перегнувшись через борт к открытому окну кабины.

– Там видно будет, – неопределенно ответил Кухарченко и рванул с места «гробницу».

– Держись, хлопцы! – крикнул Баламут, втянутый нами обратно в кузов. – Лешка-атаман разошелся! Даешь пятую партизанскую скорость!

Я оглянулся, когда «гробница» въезжала в перелесок. Огонь скручивал железные листы на крыше волостного правления, чуть не до облаков поднимался дым…

Мчались пустынными проселками.

По дороге разгорелся спор: каждый объяснял неудачу по-своему. Баламут уверял, что полицаи снеслись с Могилевом по телефону – он успел заметить в селе телеграфные столбы. Баженов считал, что нас выдал неумело составленный ультиматум. Аксеныч клялся, что видел среди полицаев серо-голубые фигурки немецких солдат…

– И куда гонит? – вздохнул Жариков. – Боится, верно, что война вот-вот кончится. Лешке-атаману бы на торпедном катере носиться.

На крыше кабины – ручник, через задний борт смотрит «Дегтярев скорострельный». Пулеметчики все чаще и тревожнее поглядывали по сторонам. Хачинский лес остался далеко позади. Кругом простирались враждебно пугающее голое поле, луга с длинными валами скошенной травы. Вдали виднелись там и сям вески – горстка крытых грязно-желтой соломой темно-серых четырехстенок, гумна, клуни, редкие баньки, колодезный журавль…

Я с тоской глядел на эти безмолвные деревни. Внешне покорные, они платят дань захватчикам, скрывают ненависть. Полиция в этих деревнях пытается помочь гитлеровцам внедрить «новый порядок», наша «гробница» с экипажем отчаянных людей бросила дерзкий вызов страшной, непобедимой для нее силе. Таких людей здесь, на занятой врагом Могилевщине, пока еще только сотни, полицейских тысячи, а забитых, оглушенных людей десятки тысяч. Но живо и продолжает действовать подполье Могилева – уже после гибели Богомаза в воздух взлетел состав с горючим прямо на станции, взорваны здание офицерской школы на улице Миронова, водосмесительная станция на шелковой фабрике… Богомаз был прав: придет время – и встанут десятки, сотни тысяч партизан! Эх, дожить бы до того времени!.. А вон и залог того, что так будет, что это время придет, что победа будет нашей, – чистенькое, аккуратное, небольшое немецкое кладбище сорок первого года, с выстроившимися в стройные ряды березовыми крестами и простреленными стальными касками… На дощечках, прибитых к крестовинам, аккуратно выжжены – с помощью сильной лупы из бинокля и солнца июля сорок первого года – имена завоевателей – офицеров и солдат вермахта. Но редко радуют глаз в этих местах подобные виды: видать, без больших боев проглотила эти земли панцирная группа Гудер иа на.