Овидий Горчаков - Вне закона

– Куда едешь, сынок? – сердито набросилась она на меня, когда я подъехал вплотную к забору. В руке – ухват, лицо разгорелось от печного жара. – Вертай назад, касатик. Германцев полно в Кульшичах!.. Только на косьбу собрались, а они едут, проклятые!..

Паутину сна точно ветром развеяло, и тихое, убаюкиваемое шелестом деревьев утро и дремавшая деревенька мгновенно наполнились мрачной угрозой. Я соскочил с «вандерера», скинул с плеча полуавтомат…

– На грузовиках, миленький, из Пропойска понаехали. С самим комендантом. Немцы, полицаи, куляметы – тьма-тьмущая.

– Ну, дякую, мать!.. – Косоглазая показалась мне просто красавицей.

– Чего там… Вижу, знакомый едет… Я ж тебя знаю, дитятко, это ты тогда бандитов покарал…

Я повернул велосипед и, изо всех сил нажимая на педали, понесся навстречу друзьям.

Группа Богданова обошла Заболотье и остановилась за околицей, там, где дорога круто сбегает к Кульшичам.

Село Кульшичи лежало на расстоянии прицельного винтовочного выстрела от копен свежего сена, за которыми мы поспешили укрыться. Минут пятнадцать мы наблюдали за расхаживавшими по селу немцами. Немецкие шинели цвета «фельдграу», разношерстные шинели полицейских… Мы слышали гортанные выкрики, женские вопли, одинокий собачий лай, визг свиней. А вокруг нас мирно стрекотали кузнечики.

– Смотри! – ткнул меня кулаком в плечо Богданов. – Видишь, на кладбище полицаи идут, разведка ихняя! Четыре, пять, шесть гадов… Есть шанец увеличить счет за Красницу!

Полицаи в разномастных шинелях с белыми «нарукавками» вышли из-за кустов, буйно разросшихся на кладбище слева от Кульшичей, и гуськом, с винтовками наперевес, направились через картофельное поле к выгону. Вот они спустились в лощину. Между ними и нами стоял на пригорке невысокий сруб.

– Давай я встречу их у сруба, – сказал я Богданову. – Подальше от Заболотья, а то деревне попадет!..

Взяв с собой пулеметчика Покатило и двух партизан, я побежал, пригибаясь, к срубу.

Полицаи не заметили нас. Они подходили. Ближе, ближе… У одного из них я увидел советский автомат, не то ППД, не то ППШ, и сердце мое заколотилось еще сильнее. Шли они медленно. Передний остановился и нестерпимо долго разглядывал Заболотье в бинокль. Затем он взял вправо, решив, видимо, обогнуть деревню. Я вышел из-за сруба с полуавтоматом за спиной и закричал:

– Идите сюда, тут свои!

Уж слишком обидно было бы упустить автомат, да и как было не воспользоваться случаем блеснуть удалью перед товарищами!

– Кто вы? Идите вы сюда! – закричали полицаи.

– Сюда, скорей сюда! Мы – ржавская полиция!..

О радость! Полицаи двинулись вперед. Впереди шел человек с автоматом и биноклем. Когда до них оставалось шагов тридцать – сорок, пулеметчик Саша Покатило не выдержал – дал длинную очередь. Я ударил из полуавтомата. Богданов тоже открыл стрельбу. Полицаи упали, скрылись за картофельными грядками. Ответных выстрелов не было. В Кульшичах заработал мотор, забегали, засуетились немцы.

С криком «За мной!» я бросился вперед, не упуская из поля зрения Кульшичи и внимательно следя одновременно за местом, где залегли полицаи. Живые или мертвые? Я выстрелил наугад, но только эхо ответило на выстрел. Сзади бежали товарищи. Кто-то крикнул: «Вот они!» Я повернулся и бросился обратно, нещадно ругая себя за то, что пропустил полицаев, прыгая через топкие грядки, путаясь в кустах картофеля.

Я чуть не наступил на лежавшего в меже человека, увидел залитую кровью шинель и вороненый, с лакированным светло-желтым ложем автомат ППШ. Я выдернул у полицая автомат. Полицай застонал, открыл глаза:

– Не убивайте…

Он завизжал в зверином страхе, когда я стаскивал с него ремень автомата, и, захлебнувшись, дышал с густым, булькающим хрипом.

– Скорей! – донесся до меня голос Богданова. – Шестого нашел? Ишь, подлец, куда отполз! Кончай его!

Я вскинул автомат. Лицо человека показалось мне удивительно знакомым, но я никак не мог припомнить, где я его видел. Обтянутое пергаментной кожей лицо, в ужасе раскрытые водянистые глаза, бледные на загорелом лице, свежевыбритые щеки, бескровный дергающийся рот, протабаченные, покрытые кровавой пеной зубы… Глаза, глаза… Где же я видел эти мутно-голубые, слезящиеся глаза?

Подошел Богданов, взглянул на раненого, взметнул в удивлении белесые брови:

– Жив! Чего канителишься?

Богданов поднял винтовку, но я оттолкнул дуло в сторону:

– Погоди!

Где-то, когда-то я видел этого человека, и я не мог убить его, не вспомнив – где и когда? Не спуская глаз с раненого полицая, я мучительно думал, перебирая в памяти своих знакомых по Большой и Малой земле. Мелькали, исчезали и вновь появлялись туманные и ясные физиономии. Я отгонял, раздражаясь, образы знакомых партизан, довоенных друзей. Не то, все не то! Вид этого человека вызывал во мне какое-то смутное беспокойство, непонятную гадливость.