Овидий Горчаков - Вне закона

– Вот гад навозный! Ты ж изменник! Понимаешь ты это, бревно ты эдакое или нет?

– Виноват…

– Кому служишь? – крикнул Барашков. – Палачам Красницы и Ветринки служишь?

– Что вы, госпо… товарищи, какой я изменник? Какая от меня польза – что вам, что немцам?.. Я человек маленький, незаметный… Власти небось подчиняться надо – попробуй не подчинись! Да и войне, говорили, скоро конец. Я их, немцев, не очень люблю, конечно, но ведь жить-то как-то надо… Какой я изменник? Ведь я человек простой, маленький…

В голосе угреватого звучали отчаяние, страх и робкий протест трусливого крысенка, который дрожит за свою, ему одному нужную жизнь и которому непонятна беспощадность крысоловов.

И Барашков, тот самый Коля Барашков, у которого дрогнула рука, когда он стрелял месяц назад в бургомистра, выдавшего гитлеровцам односельчанина-коммуниста, твердо, с непоколебимой уверенностью сказал:

– Понятно. В расход!

На узенькой полевой дорожке, пробиравшейся через высокое, поблескивавшее янтарной росой жито, мы расстреляли предателя.

«На этот раз, – подумал я, – мы поступили правильно. Есть люди как воск – любая власть их лепит, как хочет… Но к каким ужасным ошибкам может привести недавнее решение Самсонова. “Нечего, – заявил он, – тащить предателей в лагерь и хоронить их в «аллее смерти». Это нарушает правила санитарии. Стреляйте их на месте”. А Полевой настаивал, чтобы такие дела решались на общем собрании партизан, Богомаз был против партизанского самосуда, допускал его лишь в исключительных случаях…»

– Успокой, господи, душу убиенного раба гитлеровского… – протянул с издевкой в голосе Блатов.

– Не смейся, шут гороховый! – оборвал его Трофимов, круглыми глазами глядя на убитого. – Человека как-никак убили!

– Не человека, а мразь с лица земли стерли! – огрызнулся Блатов. – Дай ему, господи, царство небесное! Аминь! – пропел он, воздев глаза к небесам.

Трофимов и Блатов, оба маленькие, сморщенные, но юркие мужичонки, самые старшие в группе, всегда подзуживают друг друга, но держатся постоянно вместе, неразлучные, как сиамские близнецы, делят табак, спят рядом, едят из одного котелка…

Трофимов, кряхтя, присел на корточки, опасливо, косо глянул на кровь и, вздохнув, почесав затылок, стал снимать с убитого пиджак. Сандрак, задумчиво поглядев на большой палец, выглядывавший из разбитого своего сапога, повертев им, принялся за ботинки. Блатов подошел к велосипеду, пнул шину носком сапога, посмотрел на марку «вандерер». Копаясь в мешке, привязанном к багажнику, вытащил кулек муки, кусок сала, пачки сахарина.

– Ну, Блатов, вяжи обратно сидор, – сказал Богданов, – в лагере пригодится: вечером чаевничать будем.

Блатов шумно прочистил вдруг горло, сплюнул и робко проговорил:

– А может, им отдать?..

– Кому «им»? – грозно спросил за его спиной Богданов. – Штабным живоглотам, что ли? Вот им! Всей группой чаевничать будем.

– Да старикам вот этого… Старуха у него кончается… Не их вина, что у них такой сыночек уродился…

Партизаны вокруг примолкли, посмотрели сначала на Блатова, а потом на тело, распростертое у их ног. Первым заговорил Богданов:

– Ладно. Дуй, Блатов, в село, разыщи этих стариков да отдай им продукты. Может, и одежду? Нет, не надо. Возьми лучше вот деньги его. На этот раз фрицевские марки на доброе дело пойдут. Сколько здесь? Триста с лишним…

Спохватился и я, стал шарить в карманах. Но денег у меня не было…

К Блатову медленно подошел Сандрак. Ботинки убитого, связанные за шнурки, висели у него на плече. Нахмурившись, вытащил из кармана одну толстую пачку, достал другую, третью… Советские сторублевки, красные тридцатки, аккуратно перевязанные тесемкой… Нехотя сунул деньги Блатову.

– Бери! – проскрипел он сердито. – Тут ровно девятнадцать тысяч, тысяча девятьсот в переводе на марки. Не беречь же мне их до могилы, где только черви – козыри…

– Ого! Небось весь картежный выигрыш твой? – усмехнулся Богданов. – И на развод грошей не оставил? Раскошелился-таки наш скупердяй!.. – Сандрак не ответил ему, отошел. – Ну, дуй, Блатов! Да уж и Трофимова, дружка своего, прихвати. Своих там повидайте, а потом догоняйте нас – мы через Заболотье в Кульшичи пойдем.

Я катил на велосипеде по окольной тропе вдоль пыльной дороги. По сапогам хлестали усатые колосья ржи. Деревня Заболотье поразила меня своим вымершим видом. Я посмотрел на трубы. «Странно! Пора бы им и за утреннюю стряпню браться»… У крайней хаты из-за ворот выглянула повязанная платком косоглазая баба, зазывно махнула рукой.